Едва лишь Донъ-Кихотъ услышалъ слово рыцарскую, какъ въ туже минуту воскликнулъ: «еслибъ вы въ самомъ началѣ сказали, что Лусинда любитъ рыцарскія книги, тогда вамъ не къ чему было-бы столько расхваливать и возносить умъ этой прелестной дѣвушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмѣщать въ себѣ столькихъ достоинствъ, еслибъ не любила такого умнаго и интереснаго чтенія. Разпространяться теперь о ея умѣ и другихъ достоинствахъ, совершенно излишне; мнѣ достаточно знать ея вкусъ, чтобы видѣть въ ней одну изъ прекраснѣйшихъ и умнѣйшихъ женщинъ на землѣ. Я бы только желалъ, чтобы, вмѣстѣ съ Амадисомъ Гальскимъ, вы послали ей этого добраго донъ-Ругеля Греческаго. Я увѣренъ, что ваша милая дѣвушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараіей, и милыми сужденіями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые онъ такъ изящно, умно и мило распѣвалъ подъ музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша можетъ быть исправлена, потому что, если вамъ угодно будетъ отправиться со мною въ мою деревню, то я предложу вамъ болѣе трехъ сотъ книгъ, составляющихъ лучшее удовольствіе моей жизни, хотя впрочемъ помнится мнѣ, что изъ всѣхъ этихъ книгъ у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злобѣ и зависти преслѣдующихъ меня волшебниковъ. милостивый государь» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «провгу извинить меня, что я не сдержалъ своего обѣщанія, и прервалъ вашъ разсказъ, но что дѣлать? едва лишь услышу я слово рыцарство, какъ ужь долѣе удерживать себя становится не въ моей власти; мнѣ это также невозможно какъ солнечнымъ лучамъ не испускать теплоты, а лунѣ сырости. Теперь, сдѣлайте милость, продолжайте вашъ разсказъ». Тѣмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо опустилъ голову на грудь, и какъ будто задумался о чемъ-то. Два раза уже Донъ-Кихотъ просилъ его продолжать свой разсказъ, а онъ нее молчалъ и не подымалъ головы. Спустя нѣсколько времени онъ сказалъ наконецъ: «я не могу вырвать изъ моей памяти, и ни какая сила не вырветъ изъ нее — одной вещи; я думаю», продолжалъ онъ, «что-только величайшій злодѣй, можетъ не вѣрить, или заставлять не вѣрить тому, что этотъ знаменитый бродяга Елизабадъ былъ любовникомъ королевы Мадазимы».

«О», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гнѣвно, по своему обыкновенію, попирая ложь, «утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродѣтельная женщина, и нѣтъ ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовныя шашни съ какимъ-нибудь лекаришкой. И кто станетъ утверждать противное, тотъ солжетъ, какъ подлый клеветникъ, я я докажу ему это пѣшій или верхомъ, вооруженный или безоружный, ночью или днемъ, словомъ, какъ ему будетъ угодно».

Карденіо между тѣмъ все пристально глядѣлъ на Донъ-Кихота, потому что съ нимъ начинался уже припадокъ, и онъ столько-же въ состояніи былъ продолжать свою исторію, сколько Донъ-Кихотъ слушать ее, разгнѣванный оскорбленіемъ, нанесеннымъ королевѣ Мадазимѣ. Странная вещь, онъ заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладѣли всѣмъ существованіемъ его рыцарскія книги. Карденіо, въ свою очередь, находясь въ разгарѣ болѣзненнаго припадка, услышавъ, что его называютъ клеветникомъ и тому подобными милыми прозвищами, не совсѣмъ довольный этимъ, поднялъ порядочный камень, и ударилъ имъ Донъ-Кихота въ грудь такъ сильно, что сшибъ его съ ногъ. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся съ стиснутыми кулаками на безумца, но тотъ и его такъ ловко хватилъ, что оруженосецъ мигомъ полетѣлъ на землю въ слѣдъ за рыцаремъ. Мало того, Карденіо вскочилъ ему на брюхо, и порядкомъ понялъ ему ребра. Пастуха, хотѣвшаго оборонить Санчо, постигла такая-же участь — и Карденіо, одинъ, справившись съ троими, съ удивительнымъ хладнокровіемъ ушелъ себѣ въ горы. Санчо скоро оправился, но съ досады, что его такъ отдѣлали, напалъ въ свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мнѣнію Санчо, пастухъ былъ всему виной; за чѣмъ онъ не предупредилъ, что этотъ чудакъ бѣсится по временамъ, тогда всѣ бы были на сторожѣ. Пастухъ отвѣчалъ, что онъ предупреждалъ ихъ объ этомъ, и что если Санчо не слыхалъ, то ужь это не его вина. Санчо возражалъ. Пастухъ себѣ возражалъ; и заспорили они наконецъ до того, что перешли мало-по-малу отъ словъ къ кулакамъ, и такъ вцѣпились другъ въ друга, что если-бы Донъ-Кихотъ не разнялъ ихъ, то они кажется растерзали-бы себя въ куски. Держа пастуха въ своихъ рукахъ, Санчо говорилъ, пытавшемуся разнять ихъ Донъ-Кихоту: «оставьте меня, господинъ рыцарь печальнаго образа; пастухъ этотъ вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужикъ какъ и я, поэтому, какъ честный человѣкъ, я долженъ и могу отмстить ему за нанесенное мнѣ оскорбленіе собственными своими руками, какъ мнѣ будетъ угодно».

«Это правда,» отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «но только этотъ бѣдный пастухъ ни душой ни тѣломъ не виноватъ въ томъ, что здѣсь случилось съ нами.» Онъ рѣшительно велѣлъ разъяреннымъ бойцамъ помириться; послѣ чего спросилъ у пастуха, можно-ли будетъ найти гдѣ-нибудь Карденіо? рыцарю страшно хотѣлось узнать конецъ разсказа несчастнаго безумца. Пастухъ сказалъ, что не знаетъ въ какомъ именно мѣстѣ живетъ Карденіо, но что если Донъ-Кихотъ тщательно объѣздитъ всю эту мѣстность, то гдѣ-нибудь непремѣнно найдетъ его умнымъ или безумнымъ.

Глава XXV

Простившись съ пастухомъ, Донъ-Кихотъ сѣлъ на Россинанта и приказалъ Санчо слѣдовать за собою. Оруженосецъ послушался его, но только скрѣпя сердце, потому что принужденъ былъ идти пѣшкомъ. Мало-по-малу, они углубились въ самыя нѣдра этой гористой, суровой мѣстности, и Санчо, которому страхъ какъ хотѣлось немного побалагурить, не смѣя однако ослушаться данныхъ ему приказаній, все ожидалъ, не заговоритъ-ли самъ Донъ-Кихотъ. Но долѣе молчать ему было рѣшительно не подъ силу, и выведенный изъ себя сказалъ онъ рыцарю: «соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить съ Богомъ. Хочу я уйти себѣ домой, въ женѣ и дѣтямъ своимъ, съ которыми я по крайней мѣрѣ могу говорить, когда мнѣ вздумается; а теперь, приходится мнѣ шататься, во слѣдъ вашей милости, по этимъ пустынямъ, денно и нощно, не смѣя рта разинуть; точно я живымъ похоронилъ себя. Еслибъ хоть скотина еще разговаривала ныньче, какъ на памяти Езопа, тогда не безпокоилъ-бы я вашу милость, потому что поговорилъ-бы я себѣ съ своимъ осломъ, или съ первой попавшейся мнѣ на встрѣчу скотиной, и переносилъ бы кое-какъ бѣду свою. Но теперь, мнѣ ужь это, право, не въ моготу; чтобы рыская всю жизнь за приключеніями, и изъ всѣхъ приключеній натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одѣялахъ, не смѣть притомъ слова оказать, зашить себѣ словно нѣмому ротъ, и не пикнуть про то, что лежитъ у тебя за душѣ; это, ваша милость, не подъ силу мнѣ«.

— Понимаю тебя, Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; тебѣ хочется, чтобы я снялъ мое запрещеніе и далъ прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только съ условіемъ, что это разрѣшеніе ограничится временемъ пребыванія нашего въ горахъ.

— Ладно, сказалъ Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будетъ, про то одинъ Богъ вѣдаетъ. И для начала, осмѣлюсь я спросить вашу милость, съ какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или какъ ее тамъ зовутъ… И на какого чорта нужно было вамъ знать, былъ-ли этотъ Елисей другомъ ея или нѣтъ. Право, мнѣ кажется, еслибъ вы плюнули на нихъ, потому что судить объ этомъ дѣлѣ вамъ вовсе не приходится, то полуумный пошелъ бы себѣ дальше разсказывать свои исторіи, и не хватилъ-бы васъ намнемъ въ грудь, да и я бы обошелся безъ десятка оплеухъ и другаго десятка пинковъ въ брюхо.

— Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, если-бы ты также хорошо зналъ, какъ я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я увѣренъ, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпѣніе, если я не разбилъ рта, изрыгавшаго подобныя клеветы; потому что можетъ-ли быть клевета гнуснѣе той, будто королева ведетъ шашни съ какимъ-то лекаремъ. Не спорю, Елизабадъ, — о которомъ говорилъ этотъ полуумный, — человѣкъ не глупый и знающій свое дѣло, былъ не только врачемъ, но и совѣтникомъ королевы, но воображать себѣ, будто она была съ нимъ въ какихъ-нибудь особенныхъ отношеніяхъ, это дерзость, достойная строгаго наказанія. И чтобы ты окончательно убѣдился въ томъ: понималъ ли самъ Карденіо, что онъ говорилъ, ты вспомни, что когда онъ сталъ городить эту чушь, съ нимъ начинался уже болѣзненный припадокъ.