— Господинъ мой, отвѣчалъ Санчо, удаляться — не значитъ убѣгать, и не особенная въ томъ мудрость ожидать опасность, превосходящую всякія силы и всякую возможность оттолкнуть ее; гораздо умнѣе беречь себя сегодня на завтра, и не заключать всего себя въ одинъ день. И право, ваша милость, мое глупое, холопское разумѣніе понимаетъ немного какъ человѣку слѣдуетъ распорядиться собой. Не раскаивайтесь же въ томъ, что думаете послѣдовать моему совѣту, а поскорѣе валѣзайте на Россинанта, если это подъ силу вамъ, если же нѣтъ, я вамъ помогу, я не долго думая, поѣзжайте за мной: право сердце говоритъ мнѣ, что теперь ноги намъ нужнѣе рукъ.

Донъ-Кихотъ послѣдовалъ совѣту своего оруженосца, взлѣзъ ни говоря ни слова на своего коня, и предшествуемый на ослѣ Санчо, направился въ тѣснины Сіерры Морены, отъ которыхъ они были не далеко. Санчо намѣревался проѣхать сквозь всю цѣпь этихъ горъ и выѣхать въ Вазо или въ Альнодоваръ-дель-Кампо, укрываясь нѣсколько дней въ горныхъ пустыняхъ отъ поисковъ святой Германдады, въ случаѣ, еслибъ она пустилась розыскивать ихъ. Онъ тѣмъ охотнѣе отправлялся теперь въ горы, что котомка его, наполненная съѣстнымъ, избѣгла рукъ грабителей, — счастіе, которое онъ считалъ рѣшительнымъ чудомъ, судя потому, какъ неистово освобожденная братія грабила все, что попадалось ей подъ руку и приходилось по вкусу.

Въ туже ночь наши искатели приключеній забрались въ самую глубь Сіерры Морены. Санчо рѣшился остановиться здѣсь, чтобы перевести духъ и даже отдохнуть нѣсколько дней, по крайней мѣрѣ, на сколько хватитъ у него провизіи. Рыцарь и оруженосецъ расположились на ночлегъ между двумя скалами и множествомъ голыхъ пней. На бѣду ихъ судьба, на скрижаляхъ которой, по ученію невѣрныхъ, заранѣе предначертано чему случиться здѣсь, привела славнаго вора Гинеса Пассамонта, освобожденнаго отъ каторги безуміемъ и доблестью Донъ-Кихота, и не безъ причины страшившагося теперь преслѣдованія святой Германдады на то самое мѣсто, на которомъ расположились ночевать Санчо и Донъ-Кихотъ. Пройдоха узналъ ихъ въ туже минуту и рѣшился обождать, пока они мирно заснутъ себѣ. И такъ какъ негодяи всегда неблагодарны, такъ какъ на свѣтъ ихъ рождаетъ нужда, и настоящее закрываетъ предъ ними будущее, то и не мудрено, если Гинесъ, у котораго благодарности было столько же, сколько благородства, рѣшился украсть у Санчо осла, не заботясь о Россинантѣ, показавшемся ему такою дрянью, которую ни продать, ни заложить. Дождавшись минуты, когда Санчо захрапѣлъ, славный этотъ воръ увелъ его осла, и прежде чѣмъ занялась заря, его уже и слѣдъ простылъ, — поминай какъ звали.

Взошла заря, возрадовалась земля и опечалился Санчо. Не находя нигдѣ своего милаго осла, онъ принялся такъ громко и горько вопить, что разбудилъ Донъ-Кихота, услышавшаго какъ несчастный оруженосецъ его, хныкая, приговаривалъ: «о сынъ моего сердца, рожденный въ моемъ собственномъ домѣ, забава дѣтей моихъ, услада жены, зависть сосѣдей, помощникъ въ трудахъ моихъ и кормилецъ цѣлой половины моей, потому что заработываемыми тобою двадцатью шестью мараведисами ты покрывалъ на половину мои расходы». Донъ-Кихотъ, видя рыдающаго Санчо, и узнавъ причину его гора, принялся утѣшать его чѣмъ могъ и обѣщалъ дать ему письмо на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ имъ въ своей конюшнѣ. Это нѣсколько утѣшило Санчо, осушило его слезы, утишило стенанія, и онъ поспѣшилъ поблагодарить своего господина за великую милость его.

Донъ-Кихотъ, между тѣмъ, забравшись въ горы, которыя казались ему какъ будто нарочно созданными для того рода приключеній, которыхъ онъ искалъ теперь, преисполнился невообразимой радостью. Онъ припоминалъ разныя удивительныя происшествія, случавшіяся съ странствующими рыцарями въ такихъ дикихъ мѣстахъ, и эти воспоминанія наставляли его забывать все на свѣтѣ. Санчо же, попавъ въ безопасное мѣсто, помышлялъ только о томъ, какъ бы ему наполнить желудокъ остатками отъ добычи, захваченной у монаховъ, сопровождавшихъ мертвеца. Онъ шелъ теперь пѣшкомъ, позади своего господина, таща на себѣ все, что таскивалъ недавно его оселъ, и перекладывая разные кусочки изъ котомки въ свой желудокъ; и такъ по душѣ приходилось ему это пѣшеходное путешествіе, что ни гроша не далъ бы онъ ни за какое другое приключеніе.

Спустя немного, поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что господинъ его, остановившись, пытается остріемъ своего копья поднять съ земли какія-то вещи. Поспѣшивъ къ нему на помощь, онъ увидѣлъ, что Донъ-Кихотъ приподнялъ чемоданчикъ и подушку, связанные вмѣстѣ, всѣ въ дырьяхъ и на половину сгнившіе. Все это было довольно тяжело, такъ что Санчо принужденъ былъ взять чемоданъ на руки, и рыцарь велѣлъ ему посмотрѣть, что въ немъ положено. Оруженосецъ поторопился исполнить это приказаніе, и хотя чемоданъ былъ запертъ на ключь, онъ легко однако разсмотрѣлъ черезъ дырья все, что въ немъ находилось. Тамъ лежали четыре рубахи тонкаго голландскаго полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, свертокъ съ червонцами. «Да благословенно же будетъ все небо, ниспосылающее намъ такое приключеніе, въ которомъ есть наконецъ чѣмъ поживиться» воскликнулъ Санчо, при видѣ этой находки. И принялся онъ теперь съ двойнымъ вниманіемъ разглядывать все въ найденномъ имъ чемоданѣ, въ которомъ, кромѣ денегъ, бѣлья и платья, нашелъ еще богато переплетенный альбомъ.

— Дай мнѣ этотъ альбомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, деньги же дарю тебѣ.

Въ знакъ благодарности Санчо поцаловалъ ему руку, и принялся послѣ того перекладывать вещи изъ чемодана въ свою котомку.

— Санчо, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, мнѣ кажется, да иначе и быть не можетъ, что это вещи какого-нибудь заблудившагося путешественника, настигнутаго въ горахъ разбойниками, похоронившими его въ этой пустынѣ.

— Этого не можетъ быть, сказалъ Санчо, разбойники не оставили бы денегъ.

— Правда твоя, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, и я рѣшительно не понимаю, что бы это такое могло быть. Посмотримъ еще альбомъ; не откроетъ ли онъ намъ этой тайны. Съ послѣднимъ словомъ рыцарь развернулъ альбомъ, и первое, что попалось ему на глаза было, какъ будто на черно набросанное красивымъ почеркомъ, стихотвореніе, которое Донъ-Кихотъ громко прочелъ; вотъ оно:

— Ну, изъ этой пѣсеньки трудновато что-нибудь узнать, замѣтилъ Санчо, если только начиная съ филина, о которомъ здѣсь поется, мы не доберемся до самаго соловья.

— Про какого филина ты говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Кажись, вы тамъ про филина что-то читали, отвѣтилъ Санчо.

— Про филина? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Ты, кажется, Санчо, перепуталъ; тутъ сказано Фили, вѣроятно имя дамы этого пѣвца, а вовсе не филинъ. Стихи же право ничего себѣ, продолжалъ онъ, или я ничего не смыслю въ стихахъ.

— Какъ, ваша милость, сказалъ удивленный Санчо, развѣ и вы стихи сочиняете?

— Больше чѣмъ ты думаешь, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и это ты вскорѣ увидишь, относя письмо мое въ Дульцинеѣ Тобозской, написанное стихами сверху до ниву. Узнай, Санчо, что всѣ, или по крайней мѣрѣ, большая часть странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ были знаменитые трубадуры, т. е. великіе поэты и музыканты. Безъ этихъ двухъ талантовъ или даровъ небесныхъ немыслимы влюбленные странствователи. Правда, стихи старыхъ рыцарей отличаются большей силой, чѣмъ граціей.