Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько рыдать, и такъ разжалобилъ Санчо, что тотъ досталъ изъ кармана четыре реала и подалъ ихъ рыдавшему старцу.

Донъ-Кихотъ, продолжая между тѣмъ свои разспросы, обратился къ слѣдующему, который бойко отвѣтилъ ему: «отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишкомъ баловался съ двумя своими двоюродными сестрами, и съ двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими; и добаловались мы до того, что вышло тамъ какое то такое диковинное приращеніе родни, что самъ чортъ ничего не разберетъ. Призвали свидѣтелей, выкопали доказательства; похлопотать за меня было не кому, денегъ тоже не было; ну вотъ и присудили меня. На шесть лѣтъ отправляюсь, — слѣдовало мнѣ, правда, жаловаться, да что дѣлать, маху далъ. Ну, да ничего, я молодъ, жизнь долга, и всякому горю на свѣтѣ можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этимъ бѣднякамъ, то Богъ вознаградитъ васъ за это на небѣ, а мы здѣсь денно и нощно станемъ молиться за здравіе вашей милости, да продлитъ Господь жизнь вашу такъ долго, какъ того она стоитъ». Арестантъ этотъ былъ одѣтъ въ ученическое платье; и одинъ изъ конвойныхъ говорилъ, что онъ лихой балагуръ и знатокъ латыни.

Позади всѣхъ шелъ человѣкъ, лѣтъ около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядѣлъ онъ вамъ то странно, — однимъ глазомъ на другой, — и скованъ былъ иначе, чѣмъ другіе — цѣпью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, — одно изъ нихъ было припаяно къ цѣпи, а другое обхватывало его шею въ родѣ ошейника; отъ него внизъ до поясницы спускались два прута, съ замыкавшимися на замокъ желѣзными наручниками, такъ что каторжникъ этотъ не могъ ни приподнять рукъ надъ головой, ни опустить голову на руки. Донъ-Кихотъ полюбопытствовалъ узнать, почему на этомъ арестантѣ больше цѣпей, чѣмъ на другихъ? «Потому», отвѣтилъ конвойный, «что онъ одинъ натворилъ столько преступленій, сколько не натворили всѣ остальные здѣсь каторжники вмѣстѣ; это такой хитрый и дерзкій плутъ», добавилъ онъ, «что мы боимся какъ бы онъ не удралъ и теперь, скованный по рукамъ и ногамъ».

— Да что онъ сдѣлалъ такого ужаснаго, опросилъ Донъ-Кихотъ, если его не присудили ни къ чему большему, какъ къ работѣ на галерахъ?…

— Онъ приговоренъ за десять лѣтъ работать за галерахъ, что значитъ больше чѣмъ гражданская смерть, отвѣчалъ конвойный. Говорить о немъ долго нечего, достаточно вамъ будетъ узнать, что это знаменитый Гинесъ Пассамонтъ, иначе называемый Гинезилъ Парапильскій…..

— Потише, потише, господинъ комиссаръ, перебилъ каторжникъ, не забавляйтесь перековеркованіемъ чужихъ именъ и прозвищъ. Зовутъ меня Гинесъ, а не Гинезилъ, фамилія моя Пассамонтъ, а не Параполла, какъ вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, самъ себя оглядываетъ, это право будетъ не дурно..

— Молчите, господинъ наибольшой негодяй, если вамъ неугодно, чтобы я попросилъ плечи ваши заставить васъ замолчать, отвѣчалъ конвойный.

— Человѣкъ живетъ какъ Господу Богу угодно, возразилъ каторжникъ, и пока скажу я вамъ только, что быть можетъ, когда-нибудь, кто-нибудь узнаетъ какъ меня зовутъ.

— Развѣ не такъ тебя зовутъ, сволочь! крикнулъ конвойный.

— Такъ-такъ, отвѣчалъ каторжникъ, а можетъ быть будетъ и такъ, что звать меня станутъ не такъ; или я вырву себѣ зубами бороду. Господинъ рыцарь, продолжалъ онъ: если вы имѣете что дать намъ, такъ давайте, да и проваливайте, а то надоѣли ужь вы вашими разспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мнѣ, такъ скажу я вамъ, что зовутъ меня Гинесъ Пассамонтъ, и что исторія моя написана пятью моими пальцами.

— Это правда, замѣтилъ комиссаръ; онъ дѣйствительно самъ написалъ свою жизнь такъ, что ужъ лучше нельзя написать; и заложилъ ее въ тюрьмѣ за двѣсти реаловъ.

— И выкуплю ее, прервалъ Гинесъ, хотя бы она была заложена за двѣсти золотыхъ.

— Развѣ она такъ хороша? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Да тамъ хороша, возразилъ каторжникъ, что заткнетъ за поясъ Лазариллу Тормескаго и всѣ книги въ этомъ родѣ. Въ ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.

— А какъ она подъ заглавіемъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Жизнь Гинеса Пассамонта, отвѣтилъ авторъ.

— Окончена она? продолжалъ спрашивать Донъ-Кихотъ.

— Какъ могъ я окончить ее, когда я самъ еще не окончился, отвѣчалъ тотъ же господинъ. Въ ней описано все со дня моего рожденія, до того времени когда меня въ послѣдній разъ присудили теперь въ каторгу.

— Такъ ты бывалъ уже такъ? сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Служилъ ужь я такъ четыре года Богу и королю, отвѣтилъ Гинесъ; испробовалъ я и сухарей и бычачьихъ нервъ; и правду сказать не слишкомъ кручинюсь, что приходится мнѣ побывать такъ еще разъ, потому что буду имѣть, по крайней мѣрѣ, время докончить свою книгу. Мнѣ еще предстоитъ иного хорошаго сказать, а на испанскихъ галерахъ, слава Богу, свободнаго времени больше, чѣмъ мнѣ нужно; тѣмъ болѣе, что обдумывать мнѣ ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.

— Ты, право, не глупъ, сказалъ ему Донъ-Кихотъ.

— Это то и бѣда моя, замѣтилъ Гинесъ, потому что только дуракамъ везетъ на свѣтѣ.

— Занимайся-ка по прежнему плутнями, вмѣшался коммисаръ.

— Кажется ужь докладывалъ я вамъ, господинъ коммисаръ, чтобы вы изволили говорить повѣжливѣе, отвѣчалъ арестантъ. Позвольте еще вамъ доложить, что вашу черную розгу начальство дало вамъ вовсе не для того, чтобы угнетать этихъ несчастныхъ, которыхъ вы сопровождаете, а, какъ мнѣ кажется, для того, чтобы вы ихъ отвели куда велитъ его величество. Если нѣтъ, то жизнью… впрочемъ, довольно. Всякія пятна могутъ когда-нибудь попасть въ щелокъ, и пусть каждый молчитъ, — здорово живетъ и отправляется своей дорогой, какъ и намъ пора это сдѣлать, потому что мы ужь довольно намололи здѣсь всякаго вздору.

Въ отвѣтъ на это коммисаръ замахнулся было жезломъ своимъ на Пассамонта, но Донъ-Кихотъ бросился впередъ, отвелъ ударъ и просилъ коммисара не драться. «Ничего удивительнаго нѣтъ», сказалъ онъ, «если человѣкъ съ связанными руками вознаграждаетъ себя тѣмъ, что развязываетъ языкъ;«послѣ чего, обратясь къ каторжникамъ, сказалъ имъ: «изъ того, что я услышалъ отъ васъ, дорогіе братья, я вижу ясно, что хотя васъ караютъ за ваши заблужденія, все-же ожидающая васъ жизнь приходится вамъ не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры противъ вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допросѣ однимъ, недостатокъ денегъ у другаго, простое несчастіе третьяго и наконецъ пристрастіе и заблужденіе судій вообще рѣшили вашу погибель и закрыли предъ вами двери правосудія, составляющаго наше общее достояніе. Все это, друзья мои, убѣждаетъ меня въ тонъ, что я долженъ показать на васъ: зачѣмъ ниспосланъ я въ мірѣ, почему неисповѣдимой волей промысла включенъ я въ сонмъ рыцарей, зачѣмъ клялся я вспомоществовать гонимымъ и сирымъ и отстаивать слабыхъ, угнетаемыхъ сильными. Но такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я сознаю, что никогда не слѣдуетъ дѣлать насильно того, что можно сдѣлать мирно, поэтому и прошу вашихъ конвойныхъ и господина коммисара снять съ васъ оковы и отпустить васъ съ Богомъ; другіе сослужатъ за васъ королю службу въ лучшихъ обстоятельствахъ. А между тѣмъ, говоря правду, не чудовищно-ли обращать въ рабовъ тѣхъ, кого Богъ и природа создали свободными. Къ тому-же, вамъ, господа,» сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь къ конвойнымъ, «люди, эти, кажется, не сдѣлали никакого зла, поэтому отпустите ихъ съ миромъ, и пусть каждый изъ нихъ остается съ своимъ грѣхомъ. Пусть ужъ тамъ судитъ ихъ Верховный Судія; Онъ награждаетъ добрыхъ и наказуетъ злыхъ. Намъ-же, людямъ, уважающимъ, въ каждомъ изъ насъ, наше человѣческое достоинство, не пристало быть палачами себѣ подобныхъ; это не достойно человѣка, особенно не имѣющаго въ томъ никакого интереса. Прошу-же васъ, господа, добромъ и спокойно, — желая оставить за собою предлогъ поблагодарить васъ потомъ, — исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мнѣ, тогда этотъ мечь, это копье и эта рука съумѣютъ заставить васъ послушать меня.»