Донъ-Кихотъ приказалъ Санчо подобрать шлемъ, и оруженосецъ, взвѣсивъ его въ рукѣ, воскликнулъ: «клянусь Богомъ, тазикъ ничего себѣ, и стоитъ піастра, какъ мараведиса»; съ послѣднимъ словомъ онъ передалъ тазъ своему господину, который надѣлъ его сейчасъ-же себѣ на голову. Долго однако ворочалъ онъ его во всѣ стороны, отыскивая застежки, но какъ таковыхъ не оказалось, то потерявъ, наконецъ терпѣніе, онъ промолвилъ: «нужно думать, что у невѣрнаго, по мѣркѣ котораго выкованъ этотъ знаменитый шлемъ, голова была не маленькая; но хуже всего то, что отъ этого шлема осталась только одна половина.»

Санчо не могъ не расхохотаться, услышавъ, что господинъ его называетъ шлемомъ цирюльничій тазъ, но вспомнивъ, что Донъ-Кихотъ не всегда бываетъ охотникъ до смѣху, остановился.

— Чему ты смѣешься? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Смѣшно мнѣ, право, отвѣчалъ Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову долженъ былъ имѣть первый владѣтель этого шлема, похожаго за цирюльничій тазъ, какъ муха на муху.

— Знаешь-ли, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ кажется, что этотъ славный, очарованный шлемъ попалъ случайно въ руки невѣжды, который не могъ оцѣнить его, и видя только, что онъ золотой, превратилъ половину его въ деньги; такимъ образомъ, шлемъ этотъ дѣйствительно сталъ похожъ на тазъ. Но пусть онъ остается какимъ онъ есть: меня, знающаго ему цѣну, мало безпокоитъ эта перемѣна. Къ тому же, въ первой деревнѣ, въ которой я встрѣчу кузнеца, я его передѣлаю такъ, что онъ не уступитъ шлему выковываемому богомъ наковаленъ богу брани. Покамѣстъ же лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Къ тому же онъ можетъ и теперь служить мнѣ надежной защитой отъ каменьевъ.

— Если только не станутъ швырять ихъ градомъ, вамъ въ той битвѣ двухъ великихъ армій, въ которой вамъ выбили почти всѣ зубы и разбили стклянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго меня чуть было не вырвало всѣми моими внутренностями?

— Я не слишкомъ жалѣю о немъ, отвѣтилъ рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецептъ.

— Я тоже очень хорошо помню его, добавилъ Санчо; только провались я на этомъ мѣстѣ, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы онъ мнѣ понадобился когда-нибудь; потому что, отнынѣ я намѣренъ всѣми силами пяти своихъ чувствъ стараться никого не ранить и никѣмъ не быть раненымъ; и если за что не ручаюсь, такъ развѣ за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятомъ одѣялѣ, потому что это такого рода несчастіе, котораго ничѣмъ не отведешь; и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведетъ судьба.

— Санчо, ты плохой христіанинъ, замѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, потому что не забываешь и не прощаешь никакихъ обидъ. Другъ мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобныхъ пустякахъ. Скажи мнѣ: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили тебѣ, чтобы такъ упорно помнить объ этой глупой шуткѣ? Ужели ты, до сихъ поръ, не можешь понять, что это была не болѣе какъ шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставилъ бы это безъ отмщенія, что я не вернулся бы назадъ, и не произвелъ тамъ большаго разрушенія, чѣмъ греки въ Троѣ, мстя за Елену, которая, кстати сказать, — живи въ наше время, или Дульцинея въ ея — никогда не пріобрѣла бы своей красотой такой всесвѣтной извѣстности. — Съ послѣднимъ словомъ онъ глубоко и протяжно вздохнулъ.

— Пусть будетъ по вашему, сказалъ Санчо; если вы говорите, что они на этомъ одѣялѣ шутили со мною, ну и пусть ихъ себѣ шутили; вѣдь, теперь, все одно; бѣдѣ уже не поможешь, но только доложу я вашей милости, что всему тому, что было тамъ шуточнаго и нешуточнаго, также трудно выскользнуть изъ моей памяти, какъ изъ кожи моихъ плечь, да не въ томъ дѣло. Скажите-ка, что станемъ мы дѣлать съ этимъ сѣрымъ въ яблокахъ, похожимъ, какъ двѣ капли воды, на сѣраго осла, конемъ, покинутымъ на произволъ этимъ Мартиномъ, котораго ваша милость такъ молодецки свалили на землю? Судя по тому, какъ бѣднякъ улепетывалъ, можно думать, что онъ не намѣренъ возвращаться за своимъ скотомъ, который, право, не совсѣмъ плохъ.

— Я не имѣю обыкновенія обирать тѣхъ, кого я побѣдилъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; въ тому же не въ рыцарскихъ правдахъ отымать у своихъ противниковъ лошадей, и заставлять ихъ идти пѣшкомъ, если только побѣдитель самъ не лишился въ битвѣ коня; тогда конечно, ему дозволяется взять коня своего противника, какъ законную добычу. Поэтому, Санчо, оставь этого осла, или коня, или чѣмъ онъ тебѣ кажется, потому что хозяинъ его, по всей вѣроятности, вернется за нимъ, когда мы уѣдемъ.

— Это Богъ знаетъ еще, отвѣчалъ Санчо, хочу ли я совсѣмъ забрать этого осла, ими только обмѣнять его, потому что онъ, кажись, повиднѣе моего. И что это за такія несчастныя рыцарскія правила ваши, которыя не позволяютъ даже обмѣнить одного осла на другого. Хотѣлъ бы я знать, могу ли я обмѣнить хоть сбрую?

— Этого я навѣрно не знаю, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но если тебѣ крайняя нужда въ ней, то, такъ и быть, разрѣшаю тебѣ перемѣнить ее на этотъ разъ.

— Такая мнѣ, теперь, крайняя нужда въ ней, сказалъ Санчо, что ужь право не знаю, приведется ли мнѣ когда нибудь испытать такую. За тѣмъ, воспользовавшись даннымъ ему позволеніемъ, онъ, не мѣшкая ни минуты, произвелъ, какъ говорятъ студенты muttatio capparrum, и такъ принарядилъ своего осла, что любо было взглянуть на него; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Санчо, послѣ того наши искатели приключеній позавтракали остатками закуски, отнятой у святыхъ отцевъ и запили ее водой изъ ручья, омывавшаго стѣны валяльныхъ мельницъ, на которыя однако никто изъ нихъ не обернулся.

Гнѣвъ и дурное расположеніе духа рыцаря исчезли вмѣстѣ съ насыщеннымъ аппетитомъ его, и усѣвшись на Россинанта, не зная куда и за чѣмъ ему ѣхать, онъ рѣшился, какъ истый странствующій рыцарь, предоставить выборъ пути своему коню, за которымъ весьма охотно слѣдовалъ всюду и во всѣхъ случаяхъ оселъ. Такъ выѣхали наши искатели приключеній на большую дорогу и продолжали по ней неопредѣленный путь свой. Санчо долго крѣпился, наконецъ не выдержавъ и попросилъ у своего господина позволенія кое-что сказать. «Господинъ мой», началъ онъ, «съ тѣхъ поръ какъ вы исторгли у меня обѣтъ молчанія, вотъ уже больше четырехъ славныхъ вещицъ сгнило во мнѣ, и теперь вертится на языкѣ пятая; эту мнѣ не хотѣлось бы загубить».

— Скажи, что такое, но только коротко, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что хороши только краткія рѣчи.

— Вотъ уже нѣсколько дней, ваша милость, началъ Санчо, все приходитъ мнѣ на мысль, что махая пожива искать приключеній по пустынямъ и перекресткамъ этихъ дорогъ, потому что какія бы вы ни одерживали здѣсь побѣды, и въ какія бы ни кидались опасности, все это не послужитъ ни къ чему; такъ какъ некому тутъ ни видѣть, ни протрубить объ этомъ. Всѣ подвиги ваши предаются вѣчному забвенію, во вредъ и вашимъ намѣреніямъ и вашей храбрости. Не лучше ли намъ, ваша милость, отправиться на службу къ какому-нибудь императору ими другому великому государю, у котораго теперь великая война на плечахъ; тамъ, ваша милость, вы бы могли вполнѣ высказать ваше мужество, вашу силу великую и вашъ еще болѣе великій умъ. За это государь, которому мы станемъ служить, наградитъ насъ; и кромѣ того, при немъ найдутся лѣтописцы, которые опишутъ подвиги вашей милости и передадутъ ихъ изъ рода въ родъ. О себѣ я молчу: мои дѣянія и подвиги не выходятъ изъ границъ славы оруженосца, хотя, правду сказать, я полагаю, что еслибъ было въ обычаѣ описывать дѣла и оруженосцевъ, то писатели ваши врядъ ли умолчали бы обо мнѣ.

— Ты не глупо придумалъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но только видишь ли, Санчо, прежде чѣмъ забраться намъ туда, куда тебѣ хочется, нужно немного пошататься по бѣлому свѣту и пріобрѣсти иня и извѣстность. Дабы явиться при дворѣ великаго монарха, рыцарь долженъ стяжать своими подвигами такую славу, что прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы при въѣздѣ въ столицу переступить городскую черту, его бы ужь окружила толпа городскихъ ребятишекъ, крича: «вотъ рыцарь солнца, или змѣи, или какой-нибудь другой рыцарь, — стяжавшій себѣ своими дѣлами названіе въ этомъ родѣ,— вотъ побѣдитель ужаснаго великана Брокабруно великой силы, вотъ тотъ, который разочаровалъ персидскаго Мамелюка, пребывавшаго очарованнымъ девятсотъ лѣтъ». И вознесутъ, и разгласятъ они повсюду эти величественныя дѣла его; и заслышавъ шумъ толпы и дѣтей, самъ государь покажется на балконѣ своего царственнаго дворца, и не успѣетъ онъ увидѣть рыцаря, котораго узнаетъ по цвѣту оружія и девизу на его щитѣ, какъ уже громко закричитъ: «повелѣть отъ насъ всѣмъ рыцарямъ нашего двора встрѣтить этотъ цвѣтъ рыцарства, который приближается въ намъ». И по манію государя выйдутъ всѣ рыцари его, и самъ онъ спустится до половины съ лѣстницы, дружески обниметъ своего гостя рыцаря, и напечатлѣетъ на ланитахъ его лобзаніе мира. И взявъ за руку поведетъ его въ покои королевы, гдѣ рыцарь застанетъ ее съ инфантой ея дочерью, восхитительнѣйшимъ въ мірѣ юнымъ созданіемъ. И кинетъ инфанта застѣнчивый взоръ за рыцаря, и рыцарь на инфанту; и покажутся они другъ другу какими-то болѣе божественными, чѣмъ человѣческими существами; погрузятся они въ эту минуту, сами не вѣдая какъ, въ жгучія волны любви, и станутъ, тоскуя, все думать, какъ открыть имъ другъ другу сердце свое и свои надежды. И поведутъ затѣмъ рыцаря изъ залъ королевы въ другую величественную залу королевскаго замка, гдѣ снявъ съ него воинственные доспѣхи, облекутъ его въ багряныя одежды; и если былъ онъ прекрасенъ въ боевомъ своемъ нарядѣ, то еще прекраснѣе покажется въ одеждѣ царедворца. Наступаетъ вечеръ: рыцарь ужинаетъ въ обществѣ короля, королевы и инфанты, и не сводитъ съ послѣдней очей, взглядывая на нее украдкой, и также украдкой глядитъ на него робкая инфанта. Но вотъ ужинъ кончается; въ залу входитъ отвратительный карла, за нимъ идетъ прекрасная дама въ сопровожденіи двухъ великановъ и предлагаетъ придворнымъ — окончить какое-нибудь трудное дѣло, — плодъ продолжительныхъ работъ одного древняго мудреца, возвѣщая, что тотъ, кто исполнитъ его, будетъ признанъ первымъ рыцаремъ въ мірѣ. И призываетъ король своихъ рыцарей къ совершенію возвѣщеннаго подвига; и пытаются они, но безуспѣшно, исполнить волю короля, пока не встанетъ незнакомый рыцарь — и не окончитъ это дѣло къ великому возвышенію своей славы и радости инфанты, награжденной за то, что полюбила она такого великаго мужа. Но это была присказка, а сказка въ томъ, что король этотъ, или принцъ, или иной монархъ, ведетъ жестокую войну съ другимъ монархомъ, столь же могущественнымъ какъ онъ; и рыцарь — гость его, проживъ нѣсколько дней во дворцѣ, проситъ у короля позволенія отправиться служить ему въ этой войнѣ. Король радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызаетъ его руку, благодаря за эту милость. И отправляется въ эту ночь рыцарь проститься съ дорогой ему теперь дамой — съ очаровательной инфантой, и прощается онъ съ нею въ саду, чрезъ рѣшетку окна ея спальни. Онъ имѣлъ уже здѣсь нѣсколько свиданій съ нею при посредствѣ одной дѣвушки, наперсницы тайнъ инфанты. Рыцарь тяжело вздыхаетъ, инфанта падаетъ въ обморокъ; повѣренная тайнъ ея дѣвушка спѣшитъ подать ей воды, и увы! съ горестью видитъ, что уже наступаетъ заря и страшится, заботясь о чести своей повелительницы, чтобы тайное свиданіе это не было открыто. Инфанта приходитъ наконецъ въ себя, протягиваетъ сквозь рѣшетку рыцарю свои бѣлыя руки, и рыцарь со слезами на глазахъ осыпаетъ ихъ поцалуями, и вмѣстѣ придумываютъ прекрасные любовники средства передавать другъ другу горестныя и радостныя вѣсти о себѣ. И молитъ рыцаря инфанта скорѣе вернуться изъ чужой стороны, и клянется ей рыцарь, клянется тысячу разъ не позабыть ея просьбы; и въ послѣдній разъ, облобызавъ ея руки, покидаетъ, наконецъ, несчастную принцессу, до того разстроенный, что чуть не умираетъ на мѣстѣ свиданія. Грустный возвращается онъ въ свои апартаменты, кидается на постель, но, полный тревожныхъ мыслей о предстоящей разлукѣ, не можетъ заснуть. Рано утромъ идетъ онъ проститься съ королемъ, королевою и инфантою, но изъ устъ царственной четы узнаетъ, что инфанта больна и не можетъ выйти проститься съ нимъ. Рыцарь приписываетъ болѣзнь ея своему отъѣзду; сердце его надрывается, онъ до того взволнованъ, что, кажется, еще немного, и онъ выдастъ свою тайну. Наперсница инфанты находится тутъ же; во взорахъ рыцаря она читаетъ тайную, снѣдающую его грусть, и передаетъ все это принцессѣ, которая слушаетъ ее со слезами на глазахъ и говоритъ, что величайшее несчастіе ее въ томъ, что не знаетъ она, кто такой этотъ чудесный рыцарь, царской ли онъ крови или нѣтъ? Наперсница увѣряетъ инфанту, что такое мужество и изящество, какое выказалъ этотъ рыцарь, могутъ встрѣтиться только у царственныхъ особъ. Горюющая принцесса нѣсколько утѣшена этимъ, и силится похоронить въ себѣ тоску свою, чтобы не догадались какъ-нибудь родные о причинѣ ея разстройства. Торжествуя надъ собой, появляется она, на третій день, въ дворцовыхъ залахъ. Рыцарь между тѣмъ сражается, поражаетъ враговъ короля, овладѣваетъ крѣпкими городами, одерживаетъ много побѣдъ и возвращается, наконецъ, ко двору, онъ видится съ принцессой тамъ, гдѣ видѣлся прежде, и въ благодарность за великія услуги, оказанныя королю — отцу инфанты проситъ у него руку принцессы. Но король отказываетъ въ ней рыцарю, не зная кто онъ; тогда рыцарь или похищаетъ инфанту, или устраиваетъ какъ-нибудь иначе, но только очаровательная принцесса становится его супругою; и король гордится потомъ этимъ бракомъ, потому что великій рыцарь оказывается сыномъ великаго короля, не помню только какого королевства, потому что его нѣтъ на картѣ. Въ свое время отецъ умираетъ, инфанта наслѣдуетъ ему, и рыцарь становится королемъ. Тогда-то рыцарь-король взыскиваетъ своими щедротами своего оруженосца и всѣхъ, это содѣйствовалъ его возвышенію на такую высокую ступень. Оруженосца своего онъ женитъ на фрейлинѣ, наперсницѣ инфанты, — дочери одного могущественнаго герцога. — Ладно, сказалъ Санчо, вотъ на что именно я бью; и пускай же корабль нашъ несетъ насъ теперь къ этимъ королямъ. Вотъ чего я добиваюсь, повторялъ онъ, и все это, я увѣренъ исполнится, буква въ букву, если только ваша милость будете называться рыцаремъ печальнаго образа.