Оставшись одинъ, Донъ-Кихотъ безъ пояса снизу, но опоясанный сверху, покончивъ съ прыжками и кувырканіями, и видя, что Санчо уже уѣхалъ, не ожидая другихъ сумазбродствъ своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и тамъ принялся размышлять о томъ, что давно уже занимало его умъ: именно, подражать ли ему разрушительнымъ безумствамъ Роланда или меланхолическимъ Амадиса? «Ничего особеннаго не вижу я въ томъ», думалъ онъ, «что Роландъ былъ храбрый рыцарь, какъ это знаетъ весь свѣтъ. Къ тому же онъ, какъ извѣстно, былъ очарованъ, и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ уколовъ его черною булавкою въ пятку, отчего онъ и носилъ всегда на ногахъ шесть желѣзныхъ подошвъ. И однако же очарованіе не послужило ему ни къ чему, потому что Бернардъ дель Карпіо открылъ тайну, и задушилъ его въ своихъ рукахъ въ тѣснинахъ Ронцесвалеса. Но, Богъ съ нимъ — съ его мужествомъ; подумаемъ объ его безуміи, потому что онъ дѣйствительно обезумѣлъ, услышавъ отъ ксендза и, кромѣ того, найдя доказательства на деревьяхъ, осѣнявшихъ одинъ ручей, что Анжелика отдыхала болѣе двухъ разъ съ Медоромъ, этимъ маленькимъ, кудрявымъ мавромъ, пажомъ Агрананта. Убѣдившись несомнѣнными доводами въ томъ, что дама его сыграла съ нимъ подобную штуку, ему конечно слѣдовало обезумѣть. Но вотъ вопросъ? съ какой стати мнѣ повторять его безумства, не имѣя къ тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда въ жизни не видала даже и тѣни какого нибудь мавра одѣтаго или раздѣтаго, и что она невинна, какъ въ первый день своего рожденія. Я слѣдственно могу только оскорбить ее, начавши изъ-за ее невѣрности неистовствовать, какъ Роландъ. Между тѣмъ Амадисъ, не неистовствуя и не особенно безумствуя, пріобрѣлъ какъ влюбленный большую славу, чѣмъ это-нибудь. Изъ исторіи его видно, что возбудивъ неудовольствіе своей даны Оріаны, велѣвшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, онъ удалился съ однимъ пустынникомъ на утесъ Бѣдный, и тамъ рыдалъ до тѣхъ поръ, пока наконецъ не сжалилось и не спасло его небо — отъ избытка слезъ и любовныхъ страданій. Если это правда, въ чемъ трудно сомнѣваться, тогда къ чему мнѣ обнажать себя, какъ я сначала хотѣлъ, и вырывать съ корнями эти бѣдныя деревья, не сдѣлавшія мнѣ никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будетъ утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражаетъ ему во всемъ, въ чемъ только можно, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, с которомъ быть можетъ скажутъ, какъ сказали о комъ-то, что если онъ не совершилъ великихъ дѣлъ, то, по крайней мѣрѣ, погибъ за нихъ. И если я не оттолкнутъ своею дамою, какъ Амадисъ, то все равно я съ нею разлученъ. скорѣй же въ дѣлу. Придите мнѣ на память славныя дѣйствія Амадиса, какъ и чѣмъ долженъ начать въ подражаніе вамъ. Сколько я помню, Амадисъ большую часть времени проводилъ въ молитвѣ; я буду дѣлать тоже самое». Припомнивши молящагося Амадиса, Донъ-Кихотъ набралъ большихъ желудей и изъ нихъ устроилъ себѣ четки въ десять зеренъ. Его безпокоило теперь только то, что возлѣ него не было пустынника, который бы исповѣдалъ и утѣшилъ его. И сталъ славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной корѣ и на пескѣ множество стиховъ, воспѣвая въ нихъ Дульцинею, и изливая свою тоску: изъ нихъ сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Донъ-Кихота пришли возвратить изъ его добровольнаго заточенія. Вотъ они:

Когда впослѣдствіи открыли эти стихи, то много смѣялись надъ этимъ прибавленіемъ Тобозской. Читатели думали, что вѣроятно, по мнѣнію рыцаря, стиховъ его никто бы не разобралъ безъ этого прибавленія, и таково было дѣйствительно мнѣніе Донъ-Кихота, какъ самъ онъ сознался впослѣдствіи. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая къ жильцамъ лѣсовъ — фавнамъ и сильвамъ, къ воднымъ нимфамъ, къ жалобному и воздушному эху, заклиная ихъ услышать и утѣшить его; то отыскивая травы, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе, проводилъ рыцарь все время, которое онъ оставался одинъ съ своими страданіями; и до того дострадался онъ наконецъ, что если бы оруженосецъ его возвратился къ нему не черезъ три дня, а черезъ три недѣли, то несчастнаго рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставимъ его вздыхающаго и слагающаго стихи, и скажемъ, что случилось въ дорогѣ съ Санчо.

Выѣхавъ на большую дорогу, оруженосецъ нашъ направилъ путь свой въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, въ которой суждено ему было попасть на это вѣчно памятное для него одѣяло. Не успѣлъ завидѣть онъ этого зданія, какъ ужь ему пригрезилось будто онъ совершаетъ во второй разъ свое воздушное путешествіе, и твердо рѣшился онъ ни за что не заѣзжать теперь въ этотъ домъ, хотя пора была самая манящая туда, то есть обѣденная, и Санчо далеко не прочь былъ хлебнуть чего-нибудь горяченькаго, потому что онъ нѣсколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудокъ оруженосца заставилъ его таки приблизиться къ этой роковой корчмѣ, но онъ все еще не зналъ на вѣрное, зайдетъ ли онъ въ нее? Тѣмъ временемъ, какъ онъ оставался въ этой нерѣшительности, изъ корчмы вышли два какихъ то господина, и увидѣвъ нашего оруженосца, одинъ изъ нихъ сказалъ другому: «скажите на милость, господинъ лиценціантъ, не Санчо Пансо ли это ѣдетъ верхомъ? экономка нашего искателя приключеній увѣряетъ, будто этотъ человѣкъ служитъ оруженосцемъ ея господину.»

«Онъ самъ, онъ самъ» — отвѣчалъ другой; «и это конь Донъ-Кихота.»

Господа эти были знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе рыцарскія книги Донъ-Кихота. Они, конечно, узнали безъ труда Россинанта и Санчо, и желая поскорѣе услышать новости объ общемъ ихъ другѣ, подошли къ оруженосцу.

— Другъ мой, Санчо Пансо, что же подѣлываетъ твой господинъ? спросилъ его священникъ.

Санчо въ туже минуту узналъ подошедшихъ къ нему господъ, но рѣшившись не говорить имъ, гдѣ покинулъ онъ Донъ-Кихота, отвѣчалъ, «что господинъ его въ извѣстномъ мѣстѣ занятъ извѣстнымъ дѣломъ чрезвычайной важности, но гдѣ именно, этого онъ не можетъ сказать, подъ страхомъ лишиться глазъ.»

— Нѣтъ, нѣтъ, Санчо, ты долженъ сказать — отвѣтилъ цирюльникъ, иначе мы принуждены будемъ думать, и думаемъ даже, не ограбилъ ли и не убилъ ли ты своего господина; потому что вотъ ты разъѣзжаешь на его конѣ, и клянусь Богомъ, ты отвѣтишь намъ, или не сдобровать твоему горлу.

— Нечего, нечего грозить, сказалъ Санчо; я, слава Богу, не воръ и не разбойникъ. Пусть каждый умираетъ своею смертью, какъ повелитъ ему сотворившій насъ Богъ. Господинъ мой, продолжалъ онъ, расположился въ этихъ горахъ — страдать. И затѣмъ безъ дальнихъ околичностей, не переводя духу, Санчо разсказалъ въ какомъ положеніи оставилъ онъ Донъ-Кихота, какія приключились съ ними приключенія, и какъ везетъ онъ теперь письмо къ госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходитъ съума его господинъ.