Наконец Иван Филиппович освободил деку, отложил инструмент, откинулся на спинку стула.
— Люблю деревце, без меры люблю, — задумчиво проговорил он. — Музыку люблю… Над иной скрипкой, бывает, год сидишь, а думаете, жалко времени?
Иван Филиппович поднялся, взял с полки еловую заготовку и готовую деку со стола. Подал Тане. Она тоже встала, погладила шелковистое дерево.
— Да… Искусство.
— А в чем оно, по-вашему, заключается? — Иван Филиппович прищурился. — Да в том, чтобы из этого вот, — он потряс заготовкой в воздухе, — из куска дерева убрать все, что не поет. До последнего! А у того, что поет, единого волоконца не повредить. Прикиньте-ка, много ль осталось?
Рядом с грубой заготовкой дека казалась необычайно тонкой и хрупкой. Таня вернула ее Ивану Филипповичу,
В стену дома постучали. Иван Филиппович положил на место и заготовку и деку, высунулся в открытое окно.
— А, Тимофеич! День добрый.
Таня, стоявшая у соседнего окна, увидела сухопарого старика в простом пиджачишке поверх голубоватой выгоревшей косоворотки. Подергивая пальцами реденькую, совершенно белую бородку, он протягивал Ивану Филипповичу сложенную газету.
— Добрый, да не вовсе, Филиппыч. Почитай-ка вот…
— Чего больно рано газеты сегодня? — Иван Филиппович, перегнувшись через подоконник, взял газету.
— Гляди на второй странице… «Забытая слава» называется. Серега мой из Новогорска сейчас, так на станции купил, свеженькую, — пояснил старик.
Пока Иван Филиппович читал, Таня разглядывала Тимофеича. Худощавое доброе и простое лицо его, светлые глубоко запавшие глаза были озабочены, по-видимому, чем-то незаурядным. Но Таня невольно улыбнулась, наблюдая, как он беспрерывно выщипывал из бородки волосок за волоском, покатывал, тер в пальцах, выбрасывал и снова тянулся к бородке…
— Вот это выстегали, — сказал Иван Филиппович, сдергивая с носа очки и протягивая газету Тане. — Читайте! Как раз вам для начала.
«…Но померкла, видно, былая слава мебельщиков-умельцев Северной Горы, слава мастеров, еще в давние, дореволюционные годы участвовавших на Парижской выставке. Новая фабрика, недавно построенная на родине мебельной славы Урала, выпускает грубую и неуклюжую мебель, непрочную и неряшливо отделанную… Недавно в Новогорском универмаге снова была забракована крупная партия мебели последнего выпуска…» Дальше в статье говорилось о быстром росте населения области, о строительстве жилищ в городах, о том, что пора, наконец, понять мебельщикам, какую продукцию ждут от них.
Таня вернула газету Ивану Филипповичу.
— Ну и как? — спросил он и, не дождавшись Таниного ответа, добавил: — В общем, хлопот у вас будет ой-е-ей сколько! — Иван Филиппович протянул газету через окно. — Возьми, Тимофеич.
— Вот так оно… — принимая газету, ответил Тимофеич. — Я худого не скажу, только за это дело еще не так нас лупить требуется.
— Вот именно! — Иван Филиппович подхватил со стола заготовку и деку и, потрясая ими в воздухе, обратился к Тане:
— Ну скажите, разве мебельное дело не сродни вот этому? Эх, знали б вы, какие у нас в Северной Горе мастера были! Вот Илья Тимофеич порасскажет вам как-нибудь. Только мало от искусства осталось нынче в мебельном деле. Нет! Недоволен я вами, мебельщиками, недоволен!
В голосе Ивана Филипповича забурлили гневные нотки.
— И чего, думаете, не хватает? Просто-напросто позабыли вы, инженеры, что вы-то и есть первые вдохновители красоты, что человек, любой человек, «по натуре своей — художник»! Горький Алексей Максимыч сказал это. Или не помните?
Иван Филиппович снова потряс в воздухе куском дерева и, наверно, распалился бы еще больше, если б не остудил его неожиданный оклик жены, показавшейся в дверях.
— Ты чего ж это, Иван Филиппыч, перед гостьей-то поленьями размахался?
Иван Филиппович опустил руку и виновато уставился в растерянное лицо Тани, которая и в самом деле не ожидала столь энергичной атаки.
Варвара Степановна выглянула в окно.
— Не иначе, вы это моего опять раздразнили, Илья Тимофеич.
— Не говори, Степановна, — откликнулся Илья Тимофеевич — Я, голубушка, сам до того «раздразнился», что, не дай бог, назначил бы кто меня сию минуту директором… Ух, наломал бы дров!
Илья Тимофеевич потряс в воздухе крепким суховатым кулаком, сказал:
— Пойду почитаю столярству нашему… — Он засунул газету в карман пиджака, махнул рукой и зашагал вдоль улицы.
Иван Филиппович, который все еще испытывал неловкость от своей неожиданной атаки, сказал Тане:
— Вы уж не обижайтесь на меня…
— Ои у нас, Танечка, такой, — перебила его Варвара Степановна, — попадись ему свежий человек, зальет разговором, как из пожарной кишки. — И добавила: — Завтракать идемте.
Таня попыталась отказаться, но Иван Филиппович предостерег:
— Даже и не думайте, не в те руки попали. — Он кивнул на жену. — У супруги моей порядок строгий: пришло время — за стол! И никаких тебе возражений! Ну, а еще попадись нам свежий человек—беда! До потери сознания закормим. И к тому же, имейте в виду, пожаловаться некому. — Иван Филиппович рассмеялся, подмигнул жене, положил заготовку и, скинув запорошенный мелкой стружкою фартук, легонько подтолкнул Таню. — Пошли-пошли…
Сидя за столом, Таня все думала о том, что говорил ей Иван Филиппович, и вспоминала лето 1948 года, московскую свою квартиру и похожие слова об искусстве, о художестве — очень похожие слова. «Вот и сейчас, как тогда, — подумала Таня, — будто глоток ключевой воды в дорогу».
4
…Таня сидела в приемной на диване с высокой, похожей на стену спинкой. Приходилось ждать: секретарша разъяснила, что и директор, и главный инженер с самого утра в цехе.
Ждала она долго. В приемную поминутно входили, спрашивали директора и, услышав короткое: «В цехе. Будет не скоро» — уходили. Наконец появился невысокий человек в светлом летнем костюме, подал секретарше какой-то список, сказав только:
— Четыре экземпляра, пожалуйста.
Секретарша молча взяла бумагу, сказала, обращаясь к Тане:
— Вот с парторгом поговорите, с Мироном Кондратьевичем.
Человек внимательно оглядел Таню, протянул руку.
— Ярцев.
Таня поднялась.
— Озерцова, — она пожала его руку. — На работу приехала.
— Очень хорошо. Идемте ко мне.
Он повел Таню по коридору, отворил дверь со стеклянной табличкой «Начальник отдела кадров». Пропустил Таню вперед.
Она села у стола и положила перед Ярцевым свои документы. Он долго рассматривал их и о чем-то раздумывал. Таня видела, как на большом крутом его лбу, на который все время сползали очень непослушные волосы, то сбегались, то разбегались морщинки. Наконец Ярцев сказал:
— Вот что… Татьяна Григорьевна. Так, кажется?.. Пойдемте-ка с вами прямо на производство, разыщем директора, там обо всем и договоримся, придумаем, какую вам дать работу.
— Мне любую, — сказала Таня, — только там, где не слишком легко.
— Не слишком легко? Ну, эту просьбу вашу исполнить не слишком трудно. — Ярцев засмеялся, и Таня подумала: «Какие у него чудесные зубы…» — Ну, пойдемте, — сказал он.
В станочном цехе, куда Ярцев привел Таню, начался обеденный перерыв. Они шли вдоль второй линии станков. В конце, у фрезеров, толпились рабочие. По-видимому, что-то там произошло, потому что кто-то коренастый сонным скрипучим голосом кого-то отчитывал.
— Товарищ Шпульников, Токарева не видели? — спросил Ярцев.
Коренастый повернул к Ярцеву небритое унылое лицо.
— Токарев, Токарев… Да мне, Мирон Кондратьич, самому товарищ директор вот так нужны. — Он провел ребром ладони по собственному горлу и кивком головы показал на стеллаж возле станка. — С этими деятелями разобраться надо.
На стеллаже сидел молодой широкоротый парень с удивительно плоским бабьим лицом и заплывшим левым глазом. Поодаль, отвернувшись к стене, стоял другой — рослый и крепкий, с мускулистой шеей, с короткими, ежиком, волосами. Он обернулся, исподлобья глянул на Шпульникова и отвернулся снова.