— Николай Иванович, Озерцова за помощью к вам обращается? — спросил Токарев.

— А как же! И довольно часто, — ответил Костылев. — А что?

— И вы помогаете?

«К чему он клонит, не пойму», — подумал Костылев. Токарева он еще не успел как следует изучить. Он снова скосился на Ярцева и сказал:

— Конечно, Михаил Сергеич. Если им да после школьной-то скамейки не помочь в деле укрепиться, толку будет нуль… В общем, поддерживаем по силе-возможности.

— Мне хочется, чтобы «сил-возможностей» у вас было побольше.

— Для нас это не промблема, Михаил Сергеич. — Костылев снова наклонил голову.

…Со смены Таня в этот вечер шла поздно, разбитая и подавленная. «Не может быть, чтобы я не умела работать, — думала она. — Не может быть! Шесть лет у станков… А тут… Зачем я, дура, сюда поехала, ну зачем? Сама напросилась!» Мысли вдруг повернули в сторону. Таня ясно представила себе все, что пережила недавно в Москве, все, что толкнуло ее уехать. «Нет-нет! Я не могла бы оставаться там. Ни за что!»

Задумавшись, Таня шла по окраинной улочке поселка и почему-то не свернула к дому. Улочка вывела в поле, за которым невдалеке зеленел молодой осинник, а за ним, подальше, темной сплошной стеной синел высокий ельник. К нему шла наезженная дорога, но Таня свернула на узенькую полевую тропку и через заросшее ромашками поле, через осинник неторопливо пошагала к ельнику, за который опускалось пожелтевшее, вечернее солнце.

Легкий ветер нес навстречу слабый запах хвои, свежего сена. Это успокаивало…

Хотелось побыть одной.

2

Правый берег Елони не слишком высокий, но крутой, а у излучин — обрывистый. Наверху, не смолкая даже в тихую погоду, протяжно шумят разросшиеся плотной стеной высокие ели и пихты. По склонам вперемежку с молодыми елочками сбегают кусты можжевельника, похожие на язычки зеленого пламени. Нагретые солнцем, они разливают над берегом сладковатый пьянящий запах. А кое-где, набираясь храбрости, можжевельник подступает к самой воде, точно завидует кустам ивнячка, что по пояс забрели в прохладную воду… А над можжевельником, над елочками вытягиваются тонкие стволы молодых осинок. Они как будто хотят заглянуть через всю эту колючую хвойную зелень на Елонь, которая течет и течет мимо, словно ни до чего нет ей дела, не широкая, но полная загадочной, затаенной силы.

…Жаркое лето уводит реку в сторону от береговых круч. Тогда обнажаются песчаные косы и отмели. В сухой год они выдаются чуть не до середины реки. А сразу за ними — ближе к тому берегу — омуты. Вода в них замедляет свой бег, словно задумывается Елонь, заглядывая в себя, в непроглядную свою глубь, и, только наглядевшись вдоволь, течет дальше, переливаясь струйчатым говорком на перекатах.

Осенью, в пору дождей, Елонь становится неспокойной и темной. Она буйно радуется ледяному промозглому ветру, косым струям дождя, низким, набухшим свинцовой синью тучам, стремительно летящим над нею. Хлесткие волны набивают в побуревшем ивнячке кудреватую пену… Тогда зеленое пламя можжевельника темнеет, ослепленное пожаром осинок, с которых ветер обрывает лоскутки пламени — желтые и багряные листья, пригоршнями швыряя их куда попало.

Но в полную силу разгуливается Елонь по весне, Когда сходит снег, вода в ней становится рыжей, река вспухает, надувается и идет напролом, подмывая кручи, слизывая огромные оползни.

Левый берег Елони пологий. Вода возле него течет ровнее, спокойнее, образуя кое-где заводи, затянутые травой, поросшие кувшинками. На том берегу — сосны. Когда солнце опускается к горизонту, их прямые стволы светятся оранжевым, медным огнем, а кроны словно вспыхивают.

Вот и сейчас они запылали…

Тот берег — с его соснами, заводями — хорошо виден в просветы меж темных стволов правобережного ельника девушке в темном рабочем халате, которая свернула с дороги и идет к реке. Минуя ельник, она выходит на береговую кручу и долго вглядывается в раскинувшееся за рекой левобережье, в сосны, в небо над ними. Серые глаза девушки задумчивы и немного печальны. Тяжелые косы кольцами уложены на затылке.

Перехватываясь за стволы осинок, девушка спускается к реке. Ветки можжевельника цепляются за ее халат, за полосатый воротничок серого платья. Она останавливается у самой воды и, отмахиваясь от комаров, все смотрит и смотрит на тот, залитый солнцем берег.

Давно советовал Иван Филиппович Тане сходить к Елони, которую северогорцы считают самым красивым местом во всей округе.

Река неторопливо размывала вечернее солнце. Оно растекалось блестящими чешуйками ряби. Чешуйки бежали к берегу и погасали, оставляя после себя светло-синие лоскутья неба, лениво бегущие в ивнячок. Под логами блестела мокрая галька и чуть слышно плескалась вода. На душе стало светлее и легче от этой успокаивающей тишины.

Таня подняла несколько камешков. Они лежали на ладони, блестящие, отлакированные водой, и она долго любовалась ими. Потом стала подбрасывать в воздух, ловя на лету.

«Если ни один не оброню, все будет хорошо, — как в детстве, загадала Таня, следя за полетом камешков. Все будет хорошо. Все будет хорошо», — повторяла она.

Камешки взлетали, блестя на солнце, и послушно ложились в ладошку.

Вдруг синяя кругленькая галька озорно сверкнула на солнце гладким бочком и звонко шлепнулась в воду. В стороны побежали разбитые рябью круги.

Таня вздохнула.

— Так тебе и надо, не занимайся ерундой, не задумывай!.. Дура!.. Девчонка!.. А еще инженер.

Она медленно повернулась, чтобы идти назад, и замерла. Справа поднимался высокий береговой выступ. Врезаясь в воду, он выдавался далеко вперед. А наверху, обвисая корнями над красной осыпающейся его громадой и накренившись к реке, стояла высокая ель. Было непонятно, как она держится там, цепляясь за землю всего одной третью своих корней, как бы попирая все законы природы. И от этого невероятно легким казался ее громадный ствол со свисающими ветвями в свинцовых налетах лишайника.

Отыскав боковую тропку, Таня вскарабкалась на вершину выступа. Подошла к ели и осторожно, словно боясь уронить ее, дотронулась до потрескавшейся коры. «Как она не упадет? На бесстрашного человека похожа».

Необыкновенное чувство преклонения перед той силой, что остановила падение, охватило Таню. Она глаз не отрывала от вершины, которая чернела в сияющем вечернем небе.

Высоко, покачиваясь на распластанных крыльях, проплыл ястреб. Он покружился над елью, над водой, опустился ниже и, взмахнув крыльями, блеснул оперением и понесся вдоль реки.

Таня проводила его взглядом, повернулась и… вздрогнула.

Два черных, немного раскосых глаза почти в упор смотрели на нее снизу. У корней ели, на самом обрыве сидел парень со скуластым лицом, с волосами ежиком, и лицо у парня было хмурое, почти злое. Может быть, оно казалось таким от больших насупленных бровей.

— Я не знала… Я думала, — растерянно заговорила Таня под его неподвижным угрюмым взглядом.

— Ну чего глядеть-то? — медленно, как будто ему было тяжело выговаривать слова, произнес парень, отвернулся и, прислонившись спиной к стволу, обхватил руками колени.

А Таня все стояла. Испуг прошел, но теперь она чувствовала себя виноватой в том, что помешала этому человеку. Она не знала, что делать: просто уйти или сказать что-нибудь еще, извиниться, может быть…

— Ну чего стоять-то? — спросил парень, тяжело поднимаясь, видно, и в самом деле раздраженный тем, что ему помешали.

Таня отступила. Медленно пошла прочь.

Он отвернулся и, чуть склонив голову, неподвижно уставился на воду. Потом, словно ему невыносимо вдруг стало это сверкание вечернего неба, опрокинутого в реку, эта солнечная рябь на воде, зажмурился и с размаху кинулся наземь в жесткую траву.

Это был Илья Новиков. Он часто приходил сюда с тех пор, как поступил на фабрику. Подолгу сидел, думал о чем-то. Или, как сейчас, лежал ничком, уткнувшись в траву. Домой, в поселок, уходил затемно…

Он лежал рядом с «падающей елью» — так звали ее северогорцы, — большой и неподвижный, сам похожий на упавшее дерево. От глубокого дыхания колыхалась его широкая спина под зеленой, в пятнах смолы футболкой…