Подошел Иван Филиппович и, осторожно оттащив Таню в сторонку, недолго о чем-то пошептался с нею. Она кивнула и ушла к себе. Почти сразу в кухне послышалось звяканье умывальника и плеск воды. А вскоре Таня вернулась вместе с Георгием.

Иван Филиппович только и ждал этого. Сказав: «Доброе утро!» — он без лишних слов протянул Георгию скрипку.

— Детище свое… Извините, что беспокою… Событие: в Москву, вроде бы на экзамен везу, так со стороны бы своим ухом послушать…

— Завтракать-завтракать, Иван Филиппович! — строго предупредила из кухни Варвара Степановна. — Нечего людей отвлекать!

— Ой, Варюша, повремени! — крикнул он в ответ. — Дело тут поважнее пирогов. Да и музыкой мы их, надо полагать, не испортим.

Георгий, которому Таня уже успела передать просьбу Ивана Филипповича, взял скрипку. Повертел в руках, потрогал струны и… только тут заметил за столом Алексея. Подошел, протянул руку. Алексей неловко, но сильно пожал ее, снова углубился в чертежи.

Георгий вскинул скрипку к плечу. Заиграл.

Иван Филиппович сидел на стуле в стороне, запустив пальцы в густую свою шевелюру. Взлетевшие брови, живые и как бы вдруг помолодевшие глаза выражали восторг, который он не старался скрывать.

Восторгом загорались понемногу и глаза Георгия. Скрипка жила — говорила, пела, рассказывала о чем-то большом и важном. То тревога, то раздумье слышались в густом виолончельном голосе басовой струны, то неистовой радостью отвечал ей стремительный ликующий взлет мелодии. И снова тревога, снова борьба…

Алексей сидел, подперев лоб рукою и машинально вырисовывая что-то на развернутой чертежной папке.

А Таня стояла в сторонке спиною к окну и не сводила с Георгия глаз. В дверях прислонилась к косяку Варвара Степановна с большим эмалированным тазом в руках и слушала, поглядывая на сына.

Алексей рисовал и тоже слушал. Потом отложил карандаш, взглянул на Таню, на ее взволнованные счастливые глаза, полураскрытые губы… И что-то случилось вдруг, потому что, словно проломив невидимую преграду, музыка хлынула в его, Алексееве, сердце. Именно сейчас, глядя, как слушает ее Таня, он почувствовал, понял: нет, не просто музыка это звучит, это звучит вся его жизнь, прошедшая с того дня, когда впервые увидел Таню, жизнь со всеми ее болями, тревогами, радостью, ожиданием, борьбой. Музыка как бы вдруг открывала ему сейчас все лучшее, что может быть в человеке, что еще раз прочел в чуть влажных глазах, в улыбке Тани.

А Варвара! Степановна, наверно, прочла что-то в глазах сына, потому что таз неожиданно выскользнул у нее из рук и загрохотал по полу. Таня вздрогнула. Георгий оборвал игру и принялся успокаивать испуганную и сконфуженную хозяйку.

— Очень вовремя, очень вовремя, — сказал он и возвратил скрипку Ивану Филипповичу, — а то я из рук не выпустил бы, честное слово!

Лицо, глаза Ивана Филипповича светились большим и спокойным счастьем. Он заговорил с Георгием и потащил его к себе в мастерскую, надо полагать, чтобы познакомить со своими инструментами поближе.

Таня повернулась к окну. Через чуть заметную проталинку в уголке замороженного стекла она смотрела в заснеженный сад, где тихо лежала на ветках стылых черемух угомонившаяся наконец зима. Алексей подошел к Тане, тронул за локоть, негромко сказал:

— Спасибо.

— За что, Алеша?

Алексей молча показал в окно, туда, где за садом, за черемухами, за дорогой, уходящей в гору, за взъерошенным хвойным лесом светлела в облаках ослепительно белая полоса спокойного неба.

— За то, что могу… За то, что хоть сейчас вон туда могу, в гору… понимаете? По снегу босиком… вон, где светится.

— Ну зачем же босиком, Алеша? — улыбнулась Таня. — Босиком не надо…

Пришел Горн. Он зашел за Алексеем по пути на станцию.

— Батю к поезду заодно проводим, — сказал Алексей, идя навстречу Горну. — А сейчас позавтракаем заодно. Ясен вопрос?

После завтрака и недолгих сборов отъезжающие вышли на крыльцо. Иван Филиппович был одет, как и полагалось при поездке в столицу, в новое пальто и высокую барашковую шапку «пирожком». В руках он держал новенький скрипичный футляр. Чемодан его нес Алексей.

— Батя сегодня здорово похож на кого-то из наших известных скрипачей, — сказал Алексей Горну, помогая отцу спуститься с крыльца. — Не находите, Александр Иванович?

— Во всяком случае не на Марину Козолупову, — с самым серьезным видом ответил Горн…

Таня вышла вместе со всеми. Проводила до угла, попрощалась и повернула к фабрике.

Пурга утихла еще под утро. По едва натоптанным тропкам идти было трудно, к тому же ноги сегодня болели куда сильнее вчерашнего. У домов, у заборов — повсюду громоздились сугробы. Вздыбленные, с закрученными гребнями, они напоминали застывшие волны. На заборе отчаянно стрекотала и кланялась кому-то сорока. На углу облепленные снегом мальчишки выкапывали в сугробе пещеру. Окна домов отражали светло-серое, почти белое небо и казались начисто вымытыми. Медленно падали крупные мягкие хлопья. Они щекотали лоб, глаза, губы.

Проваливаясь в глубоком снегу, Таня переходила улицу и думала: почему сегодня, даже несмотря на хмурое небо, все кажется таким ослепительно белым?

У фабрики, возле ворот, Илья Новиков приколачивал какое-то объявление. Большие фиолетовые буквы виднелись издалека. Новиков не слышал, как подошла Таня. А она из-за его спины читала, что на завтра на пять часов вечера назначается расширенное заседание фабричного комитета, на котором будет решаться очень важный вопрос об улучшении взаимного контроля и введении личного клейма для передовиков качества.

— Это, Илюша, что, общественная нагрузка? — спросила Таня.

Новиков обернулся. Черные глаза его выражали удивление и откровенную радость.

— Предфабкома велел, — ответил он и без всякой паузы продолжил — А мне сказали — вы уехали…

— Я вернулась уже.

— Козырькова говорила: насовсем.

— Козырькова, Нюра? Откуда ж она взяла?

— Не знаю.

Таня задумалась. Потом спросила:

— А что, если б уехала, Илюша? — она улыбнулась.

— Уехать что! — сказал Илья, вздыхая и тоже задумываясь. Он достал из кармана тонкий гвоздь с картонной подкладкой, воткнул его в последний, не приколоченный еще угол объявления и перехватил в руке молоток. — Уехать просто, а вот… — Он с одного удара загнал гвоздь в доску, так и недоговорив. Потом разглядел объявление и, не сказав больше ни слова, пошел к конторе.

На фабрике Таня задержалась недолго: нужно было спешить домой. У Георгия сегодня опять концерт в Новогорске, и надо проводить его к поезду. «Он ждет меня!»— подумала Таня. Ждет!.. Каким радостным смыслом наполнилось для нее теперь это слово!

Она шла к дому и улыбалась. Чему? Должно быть, всему, что было вокруг: ослепляюще белой земле; белому небу; завтрашнему дню, такому же полному и трудному, как вчерашний, обыкновенному и в то же время совсем особенному; всем дням, которые будут после; своему счастью; жизни… А может быть… может быть, и недосказанным словам Ильи Новикова: «Уехать просто, а вот…» Что он хотел сказать?

…Вот уже и крылечко Ивана Филипповича. «Считанные метры!» — вспомнила Таня.

Она взбежала по ступенькам, взялась за дверную, скобу. «Я хочу, чтобы ты был счастлив, — мысленно повторила самые драгоценные сейчас для нее слова. — Чтобы ты был счастлив!» Потянула скобу и… замерла. В саду на кусте черемухи, на том самом, который видела через проталинку на стекле сегодня утром, гомонили, перепархивая с ветки на ветку, шустрые снегири. Множество снегирей.

Рука словно застыла на дверной скобе. «Снегирьки-снегирики ― аленькие грудки…» — тихо-тихо проговорила Таня. Улыбнулась. И точно какой-то горячий и твердый шарик покатился вверх по горлу. Рука дернула дверь.

А снегири все гомонили, качались на ветках. Ветки вздрагивали. С них бесшумно сыпался мягкий и сонный снег.

Пермь.

1962