3

Приближались дни больших и радостных перемен в стране — совсем немного уже оставалось до Двадцатого съезда партии. Наступили перемены и на фабрике. Вырастал понемногу «художественный поток», отвоевывал все больше прав рабочий контроль. И где-то, уже недалеко, впереди была полуавтоматическая линия, были дни, полные нового, радостного и неожиданного.

Переменой в жизни станочного цеха было и исчезновение с фабрики Костылева. Как ни выпрашивал он «мотивировочку» увольнения поглаже, как ни клянчил другую работу (пускай даже поменьше), Токарев был неумолим: «В документах я привык писать только правду, — заявил он. — Уступить могу в одном — оставлю рядовым рабочим!» Костылев отказался.

Шпульникова на фабрике оставили. «Из него работник еще может получиться. Тут уж нам нужно поработать», — сказал Токарев.

Начальником цеха он хотел назначить Алексея, но тот отказался наотрез.

— Пока здесь вот, — постучал он себя пальцем по лбу, — не прибудет вдвое, шагу от станка не шагну, Михаил Сергеевич, как вы хотите!

— А если Озерцову? — подсказал Гречаник.

Но Таня упросила оставить ее в смене. Она доказывала: вовсе не нужен теперь начальник цеха, вообще не нужен.

— Костылев мешал только, путал все на свете. А нас, мастеров, трое; сделать одного старшим, и все. — И назвала Любченко — и работает дольше всех, и уважают его…

И Токарев назначил Любченко старшим мастером. «В самом деле, Костылев-то работал когда-то и в смене, и начальником был одновременно, а он-то Любченке и в подметки не годится. И государству полтора десятка тысяч в год сэкономим. Правильно девчонка придумала!»

Девчонка!.. Токарев признался себе, что теперь это слово приобрело совсем иной смысл, чем в первый день встречи с Таней, когда морщился, разглядывая ее документы. Ярцев потом еще напомнил ему о дочке. Дочка!.. Похоже было, свежая струйка вырвалась из-под талого снега, заискрилась. И так захотелось верить, что сложится хорошо и ее, дочкина, судьба, что они обязательно увидятся, будут вместе… Какой-то ответ получит он от жены на письмо, в котором уговаривал, убеждал ее ехать сюда, в Северную Гору? Будут ли они вместе?

4

— Вам не кажется, Алеша, — сказала Таня, — как будто даже дышится легче с той поры, когда в цехе  Костылева не стало?

Это было перед началом утренней смены. Алексей стоял у станка, дожидаясь прихода Вали. Сегодня последний «урок». Завтра Алексей переходит в смену Любченки; Валя попросила, чтобы Таня оставила ее в своей смене.

— Дышится легче, говорите? — переспросил он. — Мне всегда легко дышалось, дышится и дышаться будет,  пока вы рядом! И никакие костылевы на меня тень не наведут. Ясен вопрос?

Алексей хотел сказать ещё что-то, но подошел Вася. Он положил на карусельный стол заточенные фрезы и спросил:

— Ты это насчет чего, Алеш?

— Насчет Костылева говорим. Легко, видишь ли, без него стало, а почему, никак мы с Татьяной Григорьевной понять не можем. Посодействуй.

— Объясняется это только научно, — ответил Вася, ничуть не обидевшись на откровенную иронию, прозвучавшую в словах Алексея. — Во-первых, все в одну точку жмем — раз; никто под ногами не путается — два; никто перед глазами не крутится — три! — Он говорил, загибая пальцы. — Никто на нервах не играет — четыре; никто по ночам не снится — пять!

Вася отряхнул руки, загадочно подмигнул Нюре Козырьковой, которая прошла неподалеку, и ушел в механичку.

Алексей ждал, что Таня скажет еще что-нибудь, но она молчала и лицо ее было строгим и сосредоточенным.

Уже после, работая в другой смене и реже поэтому встречаясь с Таней, Алексей громадным напряжением воли пытался подавить горькое чувство утраты, которое все не исчезало, мучило, не давало покоя. Но понемногу — это было похоже на колдовство — в самых сокровенных и тайных глубинах его души чувство это незаметно оборачивалось чем-то новым и неожиданным, чем-то, что не зависело ни от рассудка, ни от воли. Чем реже говорил он с Таней, чем реже обращался к ней за советом и помощью, тем неотступнее и полнее она входила в него. Входила всем: порывистым ветром на улице и по-новому понятой страницей книги, радостью нового открытия и все сильнее обострявшимся недовольством собой, побежденным сомнением и неожиданным приливом сил в минуту усталости — во всем, всюду была она.

5

В январе в механической мастерской фабрики под руководством Горна начали готовить узлы и детали полуавтоматической линии. Заказы покрупнее, которых фабрика не могла осилить, Токарев с большим трудом разместил на двух машиностроительных заводах Новогорска.

Отработав смену на станке, Алексей шел в механичку, сменял кого-нибудь или у токарного станка или у верстака. Точил, подпиливал, шабрил, помогал слесарям нарезать болты, которых для будущей линии требовалось превеликое множество…

А дома Варвара Степановна возмущалась:

— Нет, как хотите, а я больше не могу. Это неужели и при коммунизме такое будет? Четвертый раз обед сегодня разогреваю.

И это относилось не только к Алексею, который и после ночной смены пропадал на фабрике, но и к Ивану Филипповичу. Он трудился день и ночь, спешил к сроку закончить новую скрипку, которую готовил в Москву, в Государственный музей музыкальных инструментов, куда был официально приглашен на какое-то очень важное совещание. Варвара Степановна не знала, какое именно. В музей этот еще в октябре он уже отправил одну свою скрипку и снова получил отрадный отзыв. Ивана Филипповича никак не удавалось вытащить к столу: постоянно у него было что-то неотложное и спешное.

— Все с ума посходили! — вздыхала Варвара Степановна. — Не дом, а психическая больница! — Позже на кухне, снова заталкивая в русскую печь латки, миски и чугунки, она ворчала: — Погодите! Вот доживем до коммунизма— там всех вас таких к порядку призовут. Дадут часа четыре в день поработать, и все. Хочешь там, не хочешь, а возьмут под руки и выведут — будь добрый, отдыхай — и инструмент отбирать станут, чтоб не своевольничал никто!

Однако в глубине души Варвара Степановна была страшно горда и за мужа, и за сына, сердилась же ради порядка, чтобы «себя помнили».

Алексей своей линией увлекался все больше и больше. Снова доставалось Васе Трефелову; часто Алексей оставлял его после смены.

Вася жаловался Горну:

— Хоть бы вы заступились, Александр Иванович! Попросили бы директора, чтоб уволил он Соловьева, что ли? Никакого покоя нету. — Горн обычно не отвечал, потому что слова эти означали совсем другое: «Что бы делал я, бедный слесарь, если бы исчезло вдруг все: и эти беспокойные люди, и эта беспокойная работа. Пропал бы, совсем пропал».

А Алексей жил одним, об одном думал: «Скорее бы кончить линию!» Скорее хотелось дождаться дня, когда в цехе прозвучит наконец команда главного инженера: «Включайте!», когда загудят моторы, вздрогнут станки, начнет двигаться, дышать, жить линия. Он знал: такой день обязательно наступит!..

И все, что помогало этому ожиданию, облегчало его, воспринималось как необходимое, в том числе и незаметные заботы Вали Светловой. Часто, окончив смену, она заглядывала в механичку. Вначале просто так, поинтересоваться, как воплощается в жизнь Алешина мечта, его линия. Но однажды она помогла Алексею разобраться в чертеже. Потом, когда он задержался, чтобы побольше нарезать крепежных болтов на завтра, Валя помогла делать нарезку.

— Можно, я попробую? — попросила она. — Когда-то приходилось уже… когда училась. Можно?

Алексей позволил, показал. Из оставшихся тридцати болтов Валя нарезала восемь, но сколько от этого было радости! Валя даже не знала, как спрятать эту радость понадежнее, чтобы не заметил Алеша. В другой раз Валя просто подавала Алексею инструменты: то ключ, то отвертку, то молоток, то кронциркуль. После еще и еще раз. Она привыкла угадывать по одному знаку, по одному движению, какой именно инструмент нужен, и вкладывала в безмолвно протянутую руку Алеши как раз то, чего он ждал. Иногда требовалось поддержать откуда-то изнутри упрямую гайку, или головку болта, или чуть заметный винтик, но ничьи пальцы не лезли. Если Валя оказывалась поблизости, она просовывала в узкий просвет пальцы и придерживала. Она слышала, как-то Алексей сказал Васе: