ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Дом Ярыгина запылал ночью.

Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, стукнулся головой о потолок и протер глаза.

— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-тося!

За окном тоскливо и протяжно стонал фабричный гудок.

Илья Тимофеевич прислушался, провел ладонью по лицу и, уже окончательно проснувшись, спустился на пол. Долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.

В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельс. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.

— Над Данилихой зарево, — сказал он и стал одеваться по-настоящему.

Данилихой назывались восточные окраинные кварталы поселка.

— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…

После разоблачения, окончательно убежденный в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы ввиду… «неподходящих условий». Токарев его не уговаривал. После Ярыгин еще ходил к Тернину жаловаться, что ему отказали в «выходном способии»…

В просторной бревенчатой мастерской, пристроенной со стороны огорода к дому, у Ярыгина немало было запасено материалов «про черный день», скопленных еще в пору сытого паломничества. Ярыгин стал делать комоды. Делал их кое-как, лишь бы с рук сбыть. Сколачивал, мазал красной протравой, протирал горячим клейком «для закрепу» и лишь для виду «жиденько трогал лачком». Сомнительная эта процедура называлась у него «разделкой под амарант»[5]. А после на попутных машинах отвозил комоды в Новогорск, на рынок. Расходились они быстро. Покупатели развозили «обновы» по домам. Втащенные с мороза в теплые квартиры, комоды отпотевали и начинали слезиться, распуская отвратительные красноватые струйки клеевых потеков.

Всю выручку Ярыгин тратил на водку. Пил он все больше и больше, а работалось что дальше, то все хуже и хуже. Денег не хватало. И Ярыгин переключился на свою «мешанину». Каледоновна вечера и дни просиживала у соседей и без конца жаловалась на своего «потерявшего всякое подобие супостата»…

В этот вечер Ярыгин пил особенно много, но почему-то против обыкновения долго не хмелел. С лампой он пошел в заветный чулан «добавить» из «питейных запасов». Нацедил кружку политуры и, ставя на место бутыль, уронил с лампы стекло. Она погасла, и Ярыгин стал чиркать спичками, чтобы отыскать кружку, которую сунул куда-то на полку. Он унес ее в комнату вместе с погасшей лампой. А пока разводил «мешанину», в чулане в корзине с бутылью уже вовсю полыхала стружка.

Ярыгин все еще сидел над недопитой кружкой, а в комнату через дверные щели уже сочился едкий дымок, сочился все настойчивее и гуще… Ярыгин закашлялся, вскочил и, смутно чуя недоброе, опрокинув стул, метнулся к двери. Навстречу ему рванулся раскаленный воздух. Огонь опалил лицо, волосы. Вмиг протрезвев и сообразив, что через сени уже не выбраться, Ярыгин полез в подполье. Там была низенькая, заколоченная досками дверь, через которую осенью таскали картошку. Дверь вела во двор и была изнутри плотно засыпана опилками. Ярыгин принялся отдирать доски, но гвозди в дереве сидели крепко и он ничего не мог сделать. Стукаясь головой о балки и потея от страха, он вернулся в заполненную дымом комнату. Кряхтя и кашляя, отыскал под лавкой топор и снова полез в подполье. Лихорадочно, торопливо отдирал неподатливые доски. А подполье наполнялось и наполнялось зловещим дымком…

Доски наконец удалось оторвать, однако дверь отворяться не хотела. A кашель начал душить, раздирать горло. Глаза заслезились. С трясущейся от страха челюстью Ярыгин что есть силы колотил в упрямую дверь. Одна доска треснула. Он ударил еще, и доска отвалилась. Но Ярыгину вдруг не хватило воздуха, руки ослабели. Он отшвырнул бесполезный топор и просунул в образовавшуюся брешь голову, задышал тяжело и часто.

Хотел крикнуть, но из горла вырвался только неистовый кашель. Ярыгин еще раз попытался протиснуться через узкую щель. Грудь сдавило. «В окно бы надо сразу…» — проплыла последняя мысль…

Подполье быстро заполнялось густым черным дымом; он пробивался в ограду через дыру в двери, оседая копотью на морщинистом безжизненном лице Ярыгина.

Примчались пожарные.

Дом изнутри пылал. Из окон валил багровый дым, вылетали языки пламени. Мелкие злые лоскутья огня с сухим треском раздирали кровлю. Из соседних домов выволакивали вещи. Мужчины черпали из ближних колодцев воду и передавали ведра по рукам к пожарным бочкам. Мальчишки с азартом качали коромысло пожарной машины. Кричали перепуганные дети. От жары таял снег. На сугробах, на лицах людей плясали алые отсветы.

Каледоновна бегала перед пылающим домом и, обхватив голову руками, голосила:

— Мой-от в доме-то!.. Мой-от в доме-то!.. Спасите, люди добрые, грешную душу!

Пожарные кинулись ломать ограду, над которой уже горела крыша, и наткнулись на торчавшее из подполья тело Ярыгипа. Вытащили его уже мертвым. Каледоновна села на снег возле и пронзительно, визгливо запричитала.

Вокруг столпились люди. Ярыгин лежал вверх лицом. Оно было черным от копоти и казалось обуглившимся.

Открытые невидящие глаза тускло светились матовым оловянным блеском.

Прибежал Степан Розов. Он протискался через толпу и с ненавистью уставился в лицо Ярыгина, словно на всю жизнь хотел запомнить этого человека, оставившего липкий след и на его, Степановой, жизни. Трудно, горько и невесело работалось Степану на лесобирже, куда его по требованию профсоюзного собрания перевели с фанеровки после провала ярыгинской авантюры.

Когда тело клали на носилки, из кармана ярыгинских штанов выпал на снег обшарпанный кожаный кошелек и Степан увидел, как мертвая сморщенная рука, свесившись с носилок, легла на него.

Носилки подняли. Кошелек остался на снегу. Степан с брезгливой гримасой отбросил его ногой.

— Чего не своим-то командуешь? — услышал он рядом голос Ильи Тимофеевича.

— Противно, — морщась, ответил Розов.

— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич. — Вот тебе и «друг-товаришш».

Степан сперва молчал, потом сказал, не глядя на Илью Тимофеевича:

— Вроде и нехорошо… все-таки человек погиб. А вот словно легче стало, как черти его прибрали. Не гадал, видно, что сам себя спалит…

Илья Тимофеевич усмехнулся.

— Покойничек, поди, еще нас с тобой, браток, спалить думал, — сказал он и повернул лицо в сторону горевшего дома. Пожарные уже добивали пламя. Густые клубы багрового дыма поднимались к небу. Илья Тимофеевич нахмурился. — Есть еще такие-то, вроде этого, допалзывают свой срок по земле. Одно им невдомек — от воздуху нашего душно им, покою не дает, огнем жгет, чистотой дыхание ихнее спирает… Все они кончат на манер этого — раньше срока червякам на заправку.

Пожарные уехали в пятом часу утра. Медленно расходился народ. Голосящую Каледоновну увели соседи. В воздухе все еще стоял сильный запах гари. На месте ярыгинского жилья чернел теперь обгорелый сруб без крыши, с пустыми глазницами окон и торчком поднявшейся из его недр длинной печной трубой.

Розов шел к дому, поминутно останавливаясь и оглядываясь назад, в ту сторону, где в морозной мгле раннего утра чернел этот обуглившийся сруб и все еще валялся, наверно, где-то там втоптанный в снег старый ярыгинский кошелек.