Дидковский говорил, и сам верил в то, что говорит. Он даже чувствовал, как расправляются его плечи, как наливается силой и стальной мускулатурой его безобразно хилое тело, как впервые в жизни самоуверенность загоняет старые комплексы в самый дальний уголок сознания. Эх, видела бы его сейчас Ларочка! Разве смогла бы она усомниться в том, что именно Валерик Дидковский самой природой предназначен ей в законные половины?! Ах, как жаль, что всю эту трель соловьиную слышит только старый, почти уже бывший друг Генка Горожанинов. А перед Генкой стоит ли метать бисер? Перед этой серой личностью, кроме внешнего лоска не обладающей ни единой приятной, а главное, полезной черточкой? Перед этой скотиной, вернувшейся из своих америк и нарушившей тем самым плавное, такое спокойное и приятное течение Валеркиной жизни. Только было скривился Дидковский, только было нарисовалась на его некрасивом лице пренебрежительно-снисходительная улыбка, как вдруг в мозгу резко отпечаталась мысль, не позволив выдать почти уже бывшему другу истинные свои чувства: стоит, еще как стоит!!! Потому что еще рано, еще не пришло Валеркино время. Время, когда он в открытую сможет взирать на Горожанинова, как на поверженного врага. Когда он сможет, рисуясь перед Ларочкой, придавить эту серую личность штиблетой из лакированной крокодиловой кожи ценою четыреста баксов за штуку. Не пришло. Пока что еще Ларочка, глупое создание, пляшет под дудочку этой серой личности. Пока еще жива угроза потерять ее. И уверенность в том, что она непременно пожалеет о своем неразумном выборе, не слишком грела несчастное Валеркино сердце: конечно, она пожалеет, да легче ли от этого будет обманутому в собственных надеждах Дидковскому? Нет, не пришло еще его время, не пришло. Но оно обязательно придет, в этом Дидковский совершенно не сомневался. И вот тогда… Тогда — берегись, Горожанинов, ты очень многое узнаешь о себе такого, о чем даже не догадывался! А пока… Что ж, пока можешь заблуждаться по полной программе.

И Дидковский произнес примирительно:

— Впрочем, давай оставим этот беспредметный разговор. Кому из нас больше повезло в жизни — это очень спорный вопрос. Везение, счастье — это вообще очень тонкая материя, и на нее так просто не порассуждаешь. Везение — оно ведь и отвернуться может, правда? Да и рано подводить черту, когда вся жизнь еще впереди. Это сегодня я на коне, на той самой белой лошадке с бархатной попоной, а ты — прости, Гена, в полной заднице. А завтра ведь может случиться и наоборот — тьфу, тьфу, тьфу…

Валера суеверно сплюнул через левое плечо и беззлобно улыбнулся. И улыбка-то у него вышла почти искренняя, дружеская. Да вот как-то не очень ей удалось растопить обиженное Генкино эго. Да уж, нелегко вот так сидеть в кресле человека, которого ты еще пятнадцать минут назад искренне считал своим лучшим другом, и выслушивать гадости в свой адрес. Может, 'гадости' — это не совсем подходящее слово, гадостей-то по большому счету Валерка вроде и не говорил, но как-то из всей его торжественной речи выходило, что он, Дидковский — пуп земли, а Горожанинов — дерьмо собачье, ничего не имеющее, ничего не умеющее и вообще ничего из себя не представляющее. Вроде и не ссорились еще, а Гена почему-то чувствовал себя размазанным по стенке. Неприятное чувство, надо признать. Очень неприятное!

— Знаешь, Валер, если я живу с родителями и не работаю в банке — это ведь еще далеко не задница. Я молод, здоров, красив — это ты верное подметил — так что плакаться мне вроде не из-за чего, у меня все прекрасно, Валера. Меня любит самая замечательная девушка на свете, и я ее люблю безумно — за что же меня жалеть, Лерик? За то, что я не имею, как ты выразился, специальной точки, где мы с ней могли бы остаться вдвоем?! Но мне с ней хорошо и без такой точки. Ты, Валера, вообще можешь представить, что нам может быть хорошо и без этой твоей специальной точки?! Ты хоть представляешь, какой это кайф — бродить по улицам с любимой девушкой и, не замечая мороза, любоваться каждой снежинкой, каждым деревцом, покрытым снегом? Ты вообще когда-нибудь замечал, что заснеженное дерево перестает быть похожим на дерево, что оно становится как будто живым существом из иного, волшебного мира? Заколдованным принцем или наоборот принцессой. Да нет, куда тебе! Ты, наверное, и слов-то таких не знаешь. Может, и знаешь, да только слова эти явно не из твоего лексикона. У тебя все больше дебеты-кредиты на уме, чужие бабки да крохи от этих бабок, которые рано или поздно станут твоими. У тебя ж, Валера, не голова, а калькулятор! Ты ведь способен только на то, чтобы подсчитывать материальные блага и всевозможные выгоды, вытекающие из этих благ! И еще, Валера, ты очень правильно заметил: еще не время подводить черту, все еще только начинается. И завтра действительно все может случиться наоборот.

С последним словом Гена с размаху впечатал пустую пивную банку на столик, словно ставя точку в их споре, и поднялся:

— Вот и пообщались. Рад был повидаться, — впрочем, как раз радости-то в его голосе не было и в помине.

Дидковский опешил. Разве такого разговора он ожидал, такого результата? Он ведь и не собирался ссориться с Генкой, он же просто хотел пригласить их с Ларочкой на Новый Год!

— Эй, эй-эй-эй! Геша, ты чего?

Дидковский вцепился в рукав Генкиного свитера:

— Эй, Геша, ты что, обиделся, что ли? Вот уж чего за тобой никогда не замечал, так это обидчивости. Сядь, дурак! С каких это пор ты реагируешь на все, как красна девица?

Горожанинов стоял в центре комнаты и пытался оторвать от своего свитера Дидковского. Однако длинные и тонкие, как паучьи лапки, Валеркины пальцы держали цепко, не намереваясь разжиматься.

— А как я, по-твоему, должен реагировать?! Ты тут из меня вообще дерьмо собачье слепил, а я должен сидеть и улыбаться?! Ты для этого меня позвал, да? Чтобы на моем фоне осознать себя успешным человеком?!

Дидковский с недюжинной силой, о которой нельзя было и догадаться по его более чем хилой конструкции, усадил Генку обратно в кресло:

— Сядь, сказал! И совсем не за этим я тебя позвал! А мне, думаешь, не обидно было выслушивать твои намеки на то, что на меня бабы могут внимание обратить сугубо из-за наличия собственной квартиры и материальных благ? Так что это ты начал, не я! И все, достаточно, обменялись приятностями и хватит!

Горожанинов еще немножко порыпался в своем кресле, по-прежнему пытаясь оторвать от себя Валеркины руки. Однако быстро успокоился, вспомнив, что и сам высказался не слишком корректно в адрес друга.

— Ну я ж не думал, что ты так отреагируешь! Я ж не собирался тебя обидеть!

— Вот и я не собирался, — примирительно ответил Валерка, выпуская, наконец, злосчастный Генкин свитер и присаживаясь в соседнее кресло. — Я тоже не подозревал, что ты у нас такой обидчивый стал. Ладно, все, проехали. Ты у нас красивый, но небогатый, я — полная твоя противоположность, так что можно заявить, что мы с тобой находимся приблизительно в одной весовой категории. И мы по-прежнему друзья. Так?

— Так, — нехотя признал Горожанинов.

— Так, — с обезоруживающей улыбкой констатировал Дидковский. — Вот и замяли, вот и проехали. А звал я тебя, Геша, для того, чтобы пригласить вас с Ларочкой на Новый Год. Ты ведь сам справедливо заметил, что у меня имеется совершенно свободная трехкомнатная квартира, так почему бы нам не устроить в ней настоящий праздник?! Вот я тебе и предлагаю — заметь, совершенно официально! — встретить новый, 1998 год здесь, в этой самой квартирке! Если хочешь, можем еще кого-нибудь позвать, например, Сливку.

Генка дернулся, как от ощутимого удара током:

— Вот только Сливки в Новый Год нам и не хватало! И вообще… Знаешь, Валерик, спасибо, конечно, за приглашение — надеюсь, ты его не выдумал только что сугубо ради примирения? Только я не могу его принять. Нет, Лерик, мы не сможем прийти, ты уж не обижайся…

Кошки заскребли на душе Дидковского. Нет? Почему нет? Как это — нет?!

— Ген, ну елки-палки, я теперь что, до конца жизни должен перед тобой оправдываться и просить прощения?! Ну ведь выяснили уже все, хватит, а?