-- Да, Георгий Александрович. Да-да, в порядке... сейчас к машине идем... понял... хорошо... - он останавливается и сует мне трубку в ухо.
-- Здравствуйте, - говорю я вяло.
-- Ниночка, - повелительно говорит невидимый Георгий Александрович. - Тебя сейчас Женя домой отвезет. Отдыхай. А я к тебе завтра приеду. Слышишь меня?
-- Ага, - говорю я.
Женя трепещет испуганными крылышками, выключает связь и убирает трубку. Наконец возникает его машина. Пока он откидывает багажник, я рассматриваю, что за мираж передо мной, и сколько он тянет в иностранной валюте. Не оценив, не знаешь, как с человеком разговаривать... Значок какой-то на капоте... Колеса большие... Не разбираюсь я, мадам, в этих японских тачках...
Я сажусь на заднее сидение. Мне хочется держать дистанцию от спутника. Пока стоим у шлагбаума, в толчее автобусов и легковушек, мне приходит в голову: что за гадости у альбиноса в рюкзачке, и от кого он их доставил? Не сомневаюсь, там тоже не вестник радости стенку подпирает...
Провожая глазами промозглые поля под серым небом, я объясняю в меру штурманских способностей дорогу, но всезнающий водитель помощь отвергает. И бог с ним... Я замолкаю. Пытаюсь представить Сашино лицо, но вспоминаются нелюбимые им очки в тоненькой оправе, на крайний случай мелких буковок... общее впечатление от добродушного самодовольства советов по занудливым поводам... мешковатые движения фигуры, точно ватой набитой... Жалость-то какая... И что горевать некому, что вынужденно ловят полупостороннюю плакальщицу и целенаправленно везут убиваться - тоже жалость... Может, меня разыгрывают?.. Машина, не тормозя, врывается в пробку у кольцевой и, бесцеремонно лавируя между рядами, поднимается на мост, а я, глядя на журавлиные очертания портовых кранов, вспоминаю неотвратимо надвигающийся любимый дом. Сейчас цепные шавки в отставке, замученные суровой жизнью, обсудят, в какой машине я приехала и с кем, а в холле будет висеть объявление, грозящее тюрьмой за порчу воздуха в лифте, а на лестничной клетке особо бдительный выглянет посмотреть, что нарушаем... Меня передергивает. Здравствуй, родина, приехали... Изобрели бы способ попадать в квартиру - минуя подъезд. Через окно... на вертолете, к примеру. Услугу бы на части рвали, домов в Москве много... А входную дверь заложить кирпичами... Я откидываюсь и, забыв про долг упиваться несчастьем, мечтаю. Что если снять квартиру месяца на два, а к себе пустить кавказцев. Немного. Человек десять. Или вьетнамцев... Моему бедному жилищу все равно хуже не сделают... Я так увлекаюсь свежими идеями, что Евгению приходится напоминать о приезде.
-- А? - говорю я, оглядываясь. Мы стоим у дома. Евгений моргает жалобными глазами, полными сочувствия. Думает, я с головой ушла в горе.
-- Да, - говорю я, спохватившись. - Идем.
Внутри неприятно колотится. Необходимо выпрямить спину, сделать угрожающую стойку и идти с видом гордым и презрительным. Имитировать хозяина положения, а прочих уничтожать морально. Чтобы отдавали отчет, на нападение ответят ассиметрично, со значительным перевесом... Интересно, только у нас слабого рвут на части от безделья, или в других концах глобуса то же самое?..
У двери я мешкаю, ища ключи, но Евгений нажимает звонок. Я хочу потребовать объяснений, кого это запустили в квартиру, но дверь с виноватым видом открывает Ленка. Правильно. У мамы есть запасной комплект...
-- Ой, уже... - тянет Ленка. - Проходи...
Она тоже прячет глаза. Видно, что не знает, как разговаривать.
-- У тебя еды вообще нету... - говорит она. - Я не нашла... Я макароны сварила...
Я бросаю сумку на галошницу. Вот я и дома. Отвыкшему глазу квартира кажется страшней обычного. Боже, где я живу. Страсть. Пол ободран, грязен, щели в палец толщиной... мерзкого вида обои засалены... на маслянокрасочное покрытие дверей страшно глядеть... стены кривые... потолок кривой... карниз ужасен... радиатор батареи облуплен... бррр. И Ленка, присланная для усугубления беспорядка, внешним видом не контрастирует... От нее в плане уборки толку, как от Лютика. Макароны я умею сама варить... Хотя как ни мой, дворцовый паркет не намоешь...
-- Откуда у меня еда, - говорю я. - Я не держу...
-- Устала? - спрашивает Ленка. Что говорить, когда говорить нечего... Ленка, в отличие от блистательного мужа, не умеет толковать о пустом месте.
-- Конечно, устала, - говорю я.
Евгений откланивается и, окрыленный, с видимой радостью от окончания миссии, исчезает. Ленка смотрит с завистью на хлопнувшую дверь. Ей тоже хочется на все четыре стороны. Но в семье она вечный подневольный страдалец. Скомандовали: надо, у сестры несчастье, надо чуткость проявить... Проявлять чуткость ей сильно поперек, и она не знает, как - но раз сказали...
-- Ты похудела, - говорит она робко.
-- Странно, - отвечаю я. - Я пирожные ела тарелками.
Ленка оживляется. Видно, что ей завидно. Она бы с удовольствием ела пирожные тарелками. Она не может себе такого позволить, имея двоих детей и духовно развитого мужа, но тема ей близка и интересна. Мне становится стыдно: хромого по ноге... Нашла чем хвастаться... Ленка открывает рот, чтобы спросить про пирожные, но вспоминает сестрино несчастье и молча тоскливо вздыхает.
-- Я в шкафу посмотрела, - говорит она. - Хотела что-нибудь черное приготовить. Ничего не нашла...
-- Вот еще, зачем мне черное, - говорю я.
-- Ну траур, - говорит Ленка непонимающе.
С ума сошла, право слово. Я не носила траур даже по бабушке. По вырастившей меня бабушке! Заметим в скобках, нечего было... И не носят траур по работодателю, не принято.
-- Какой траур, - говорю я раздраженно. - И не надо лазить в мой шкаф. Мало ли какие я скелеты прячу. Я, по-моему, в ничьи шкафы не лазаю.
Ленка смотрит покорными глазами и молчит. Не то, чтобы я угнетала ее в детстве, но она рефлекторно помнит, что я старше и умнее, и не возражает.
-- Ладно, - говорит она, пожав плечами.
Во избежание споров на тему, она удаляется в кухню. Разогревать макароны. Нашла работу... Пока я расстегиваю молнию, звонит телефон. Я вздрагиваю. Не могут оставить в покое... Сегодня объявлена погоня на меня... Будут говорить неприятности, или мама, или Георгий Александрович, или кто-нибудь сторонний... Не будь Ленки, не взяла бы трубку. Не желает разговаривать человек, охваченный горем... Ленка только лишний свидетель неохваченности... Брезгливо, как дохлую лягушку, я поднимаю трубку. Слава богу, это Вера. Я уже рада Вере. Я просто неожиданно счастлива, что она позвонила.
-- Нинка! - весело кричит Вера с другого конца провода. - Ты дома? Все в порядке? А то сдали на руки непонятно кому! Я беспокоюсь... Кто это был? Твой новый поклонник?
-- Какой поклонник, - говорю я вяло. - Порученец...
-- Порученец? Чей? А что случилось?
-- Даа... - тяну я в трубку. - Тут, пока мы отдыхали, Саша умер...
-- Ой, господи! - ахает Вера с искренним ужасом, и так же непосредственно спрашивает: - А это кто?
-- Ну это... - говорю я неохотно... - Массажист мой...
Ляпнув, я спохватываюсь, что рядом Ленка с длинными ушами. Ленке, замордованной стереотипами семейной жизни, слишком долго объяснять, что к чему...
-- Я сейчас приду! - говорит Вера решительно. - Бедняжка моя!...
-- Да отдыхай... - возражаю я, но она повесила трубку.
Я бы с удовольствием помылась. Потом бы выстирала полотенце... и купальник. Не улыбается устраивать траурный прием. Я медленно волочу ноги на кухню. Так и есть. Ленка разогревает макароны на сковородке. В масле. Остервенело отдирая деревянной лопаточкой от дна. Она высушит их до состояния проволоки. Брр.
-- Сейчас Вера придет, - сообщаю я.
-- Зачем? - осторожно спрашивает Ленка, боясь сказать бестактность. - Вы не с ней разве ездили?
-- С ней, - говорю я. - Она еще сочувствие не выражала. Вот выразит.
-- Я... пойду тогда? - с надеждой спрашивает Ленка. В ее глазах помимо радости облегчения - теплая симпатия сообщника по черствой натуре и холодному сердцу.