Главное - забыть привычку безмолвно встречаться глазами с ощущением, что вокруг никого, кроме нас, нет. Это вообще вредная привычка. И красноречивая. Окружающие тоже не дураки... Оттого я тороплюсь выпить рома, хотя жара, и мне, в общем-то, не хочется. Зато когда Вера возвращается ко мне, бутылка спрятана, а мои глаза сами смотрят в разные стороны, и я физически ни в чей взгляд не попадаю. Автобус трогается, делает поворот на месте, как волчок, на сто с чем-то градусов, обдав меня холодной струей из кондиционера, и проплывает мимо ворот, лавки со связками синих глазастых назаров и улыбающегося охранника в голубой форменной рубашке. Автоматически становится грустно.
-- Поехали, - говорю я решительно. - К хмурым дням, битому асфальту и маршруту двести тридцать третьего автобуса, расписание которого придумывалось с учетом разработок новейшего психологического оружия.
Вера подобострастно кивает, будто слышит нечто умное.
За окнами прощально мелькают неестественной красоты пейзажи с вкраплением турецких регалий, нормализующих впечатление - сухими пустырями, кустарными вывесками, нитками колючей проволоки на рубежах частных угодий. Погода безоблачна как всегда. Море так великолепно, что сердце вздрагивает от мысли - увижу ли еще такое. Но потом автобус, петляя, спускается в котловину Анталии, и я без сожаления утыкаюсь в экран электронной книги. Беседовать с Верой не тянет. Я предчувствую фальшь в нашем гипотетическом диалоге.
В аэропорту, сидя на скользкой дубленочной упаковке, я не отрываюсь от компьютера, хотя изображение на маломощном экране еле видно. Вера убегает тратить остаток турецких лир. Краем глаза наблюдаю за очередью рейса на Антверпен. Несколько однотипных женщин забавно напоминают афганских борзых - сухих, поджарых и плоских по одному измерению. Пока я гадаю, что за диковинный генотип - среди немцев, по крайней мере, в нашем отеле, ничего похожего не было - и от каких он древних племен произошел, Вера якобы незаметно, с ловкостью влюбленного бегемота, засовывает записку в карман моей накинутой куртки. Оставшись одна, я с опаской изучаю послание. Поздравительное растение и глупый комплимент. Представляю, как бесятся мужики, если раздражает даже меня. Скорее бы сдать ее на руки мужу... надеюсь, он приедет встречать законную супругу в Шереметьево. Следил бы за ней получше, ей-богу... Тянет напиться, но внутренний голос подсказывает, что не дома - страна вечной трезвости чревата сюрпризами. Вдруг в самолет не пустят... или замкнут границу. Жуя насильно запихнутый в рот приторный кусок рахат-лукума и отряхивая с платья кукурузный крахмал, я вспоминаю, что как-то грузилась в самолет в виде багажа, но сопровождаемая многоуважаемым мужем, хотя и в состоянии аналогичном.
В самолете у меня гаснет разряженный в ноль наладонник. Убить производителей аккумуляторов... если будут деньги, куплю зарядку на солнечных батареях. Не будем зависеть от Чубайса, от Чубайса турецкого тоже не будем... и даже от Чубайса нейтральной полосы, кто бы он ни был. Будем зависеть от солнечного света, черт возьми. Кажется, высокопарные настроения заразительны. Любуясь мутным на просвет ромом, я напиваюсь без опаски. Родина нас примет в любом виде, хоть по-пластунски ползи через кордон.
Шереметьево встречает серой дождевой мутью в иллюминаторах. Расслабленные пассажиры, не успев отхлопать, сбрасывают благодушные отпускные личины и возвращаются к привычным волчьим сущностям. Все хватают мобильники (я вспоминаю, что свой я как отключила неделю назад, так с тех пор не трогала) и баулы. В проходе образуется толчея. Меня ломает суетиться, но Вера уже щебечет в трубку - с мужем, с мамой, потом снова с мужем. Глядя на ее оживление, я надеюсь, что она тоже перешагнула черту, отделяющую отдых от суровых будней, а наше приключение осталось за чертой. По размышлении надежда улетучивается - слишком романтическая у Веры натура... Попутно выявляется, что самой звонить некому. И встречать меня никто не будет. Можно бы было позвонить маме... но собственный убогий аппарат наверняка в разрядке, а просить у Веры трубку, как бедной родственнице, не хочется. Я не спеша плетусь по терминалу, напевая "то взлет, то посадка..." и тупо глядя на мелькающие впереди загорелые пятки. Спасибо, что на летное поле не высадили. Могли бы...
На границе - дикая свалка из желающих попасть в Российскую Федерацию и мрачные лица казенных дам в погонах. Кругом прыгают от нетерпения граждане различных стран, трезвонят мобильники, кричат дети, из одной очереди в другую машут руками сотоварищи, которые по советской привычке заняли в пяти местах и мучаются от многократного расслоения личности. Вера докармливает меня рахат-лукумом, а я, вредно морщась, гадаю, довезет ли Верин муж меня до дома, или выкинет из машины с позором. Человек он, похоже, своеобразный, кто знает, чего от него ждать.
Настороженно, не расслабляясь, я тащусь за Верой по зеленому коридору, припоминая, какой суммой в Российской валюте я располагаю, и сколько стоит автобус. За две недели отсутствия могло измениться что угодно... Не глядя в ожидающие лица бледных людей за поручнем, я краем глаза отмечаю, что Вера с визгом виснет на чьей-то шее, и над Вериным плечом светятся роскошные янтарные усы. Глаза их обладателя благожелательно скользят по мне без большого интереса. Вера сваливается с мужниной шеи, и передо мной оказывается румяный довольный мужчина в хорошей жилетке стиля сафари-тире-сантехник, китайскими подобиями которой завалены вещевые рынки до Владивостока. Это ему мы, значит, покупали купальный халат под зебру. Что ж, будет смотреться... Втроем мы прочно забиваем проход, образовывается пробка, встречающие оттесняют нас в сторону, и Вера, поглаживая супруга по заросшей рыжеватыми волосками руке обрывочно проговаривает:
-- Ты на стоянке?.. Далеко?.. Как погода?... Народу много?... Давно стоишь?.. Господи, как ты похудел!.. - а я чувствую непритворность ликования и ощущаю легкие уколы зависти, которые пытаюсь загасить волевым порядком. Все ширма. Не знаю, что у них внутри, я лишь отчасти, с края, немножко могу судить об их паре, но по совокупности наблюдений скажу, что завидовать нечему. Хотя если завидовать, то именно пустому месту... Должна моя бабья натура иногда прорываться через ограничители, почему бы не сейчас. Верин муж оттаскивает нас под монитор, вокруг вьются левые таксисты, мимо галопом со словами "Delta is coming" и с букетом наперевес пролетают два иноземца, а я опускаю на пол сумку и рассматриваю матрешки на витрине в ожидании, когда они наговорятся, и когда Вера нас познакомит.
Верин муж приветливо кивает, когда приходит мое время.
-- Нина с нами поедет? - спрашивает он, обращаясь к Вере, но глядя на меня. - Тут такой примечательный случай, я пока вас ждал, рассматривал... - он хитро щурится. Мастер рассматривать, не проведешь. - Нину встречают аж двое. Но не только двое, они по отдельности. И друг друга не знают. Я за ними следил... Ну-ка, Нина, - он переходит на дружеский, фамильярный тон, но не настолько фамильярный, чтобы фактически незнакомый человек обиделся - я понимаю, что он о-го-го какая штучка... он мог давно нас раскусить, лишь бросив первый взгляд. Неприятно быть объектом чужой проницательности... - Вы пользуетесь большим успехом.
Первое мгновение мне кажется, что он шутит. Потом доходит, что это далеко не комик. Быть может, он в жизни не сказал ни слова, рассчитанного на встречный смех.
-- Не знаю, - говорю я обомлело и мысленно тестирую себя на степень алкогольного опьянения и правильность восприятия чужих слов. - Не может быть такого.
Сердце начинает колотиться. Неужели мама? Или Ленка? Если врет - убью гада. И суд меня оправдает. Нельзя шутить подобными вещами.
Вот посмотрите-ка, - заявляет этот затейник и, обняв Веру за плечи (заботливый муж покажет нечто забавное дорогой супруге), незаметно наводит палец на стойку вызова такси, где, мученически привалясь к стенке, мается белесый парнишка, покорно сжимая бумажку с моим именем. И фамилией. Его выражение годится для сквашивания молока, но иногда по лицу проходит некая конвульсия - репетиция приветливой улыбки. В рисунке томной позы читается крупными буквами, что встреча женщины с обозначенными именем и фамилией для него тяжкий крест. Почти как камни ворочать. Он очень юн, кожа у него белая, прозрачная, реснички бесцветные, за спиной сиротский рюкзачок, и мне от души жалко натруженного беднягу, хотя я не понимаю смысла этой дурацкой мистификации.