— А ну, сядь. Не бегай, сядь на скаммель. Требую, как отец. Так. Не двигайся.

Покопавшись в калите, он выудил гребешок, осмотрел его, придвинулся к Ширин (она отстранилась), сказал «требую, сиди», и начал расчесывать ей волосы. Колтуны, свалявшиеся пряди. Начал с концов, осторожно, придерживая, старясь не сделать ей больно. Один раз сделал — но она, поморщившись, смолчала. Он присел возле нее на корточки.

— Не наклоняй голову. Так. Еще немного. Вот.

Он отстранился и оглядел ее. Она не просто красивая, подумал он с радостным удивлением, она прекрасна. Какой изящный рисунок бровей. Прелестной формы нос, если присмотреться. Глазищи огромные, ресницы длиннющие. Рот красиво очерчен, губы чувственные. Подбородок тяжеловат — это от меня ей досталось, но ее не портит. Красивая дочка у меня вышла. Кто бы мог подумать. Только очень большая, и сердитая. Как поведет бровями — вот, как сейчас — так будто тучи сгущаются над головой, и молния сверху — хвояк, хорла! — так хоть беги. Меланиппе — так, кажется, звали суровую амазонку, дочь Ареса. Арес — это я. Нет, я не Арес, еще чего! Я ясный сокол.

— Ну, дверь я запру, а ты подремли с фолиантом. Потом расскажешь, что там написано. Меланиппе.

— А?

— Ты похожа на Меланиппе. Была такая отчаянная девушка у древних греков.

Ширин не поняла, о чем это он. Но ей не терпелось остаться наедине с запретным фолиантом. А может и нет. Нужно было попросить его, чтобы он еще раз расчесал ей волосы. Или погладил. Или поцеловал в щеку. Или просто посидел немного рядом. Но он скоро вернется, и они пойдут… в крог!..

Ужасно интересно всё. Невероятно интересно!

Опять стали путаться мысли. Казалось, что все, что с ней происходит — невероятно. Может, это сон? В жизни так интересно не бывает. Столько новых впечатлений, столько страхов, столько смутных надежд… Какой он странный, этот… Гостемил… мой отец.

Посмотрим, посмотрим, что от меня скрывали…

Она забралась на ложе, поджала ноги, и открыла фолиант.

Дошедший до нас вариант «Тысячи и одной ночи» не слишком отличается от изначальной компиляции. Но даже изначальный опус состоял из шестнадцати томов — Ширин держала в руках первый том.

Невеста властителя, Шахрзад, сразу понравилась Ширин — изворотливая, насмешливая, водящая Шахриара за нос россказнями. Первый ее рассказ — про Алладина и волшебную лампу — позабавил Ширин. Второй — о рождении Христа — заставил задуматься. Великий иудейский пророк предстал в рассказе в непривычном для нее виде — как обычный ребенок. И что-то трогательное было в обстановке — безвестный хлев, никем не замеченные волхвы, уставшая, измотанная, но со счастливыми слезами на глазах Мария, присевший рядом на корточки суровый Иосиф. И появилось у Ширин ощущение, что хитрая Шахрзад что-то намеренно опускает, недоговаривает. Дочитав рассказ, Ширин начала листать фолиант, вчитываясь в начало каждой истории. В основном — невинные россказни, забавные, смешные, грустные — разные. Кому в голову пришло их запрещать, и зачем? И если их запретили, то что еще запретили, о чем даже не слышал никто?

Подумай, Ширин. Осмысли. Разберись. Путаются мысли.

Неожиданно она уснула. Ей приснился стыдный, ужасно приятный сон — будто идет она по полю, а рядом с ней — красивый светловолосый парень, и они вместе шутят и смеются, а потом падают в высокую густую траву, и он ее целует в шею и в губы, а ей хорошо, и говорит красивые, но непонятные слова, и ей от этого еще лучше. И никто никого не осуждает, и она понимает, что этот парень — ее единственный, а она у него тоже единственная, и ей становится страшно, но она успокаивает себя и его, и говорит — я тебя защищу ото всех, ты не бойся, и он целует ее запястье, и она плачет, счастливая, и грустит, потому что знает, что это всего лишь сон.

Всего лишь сон!

Ширин проснулась внезапно, и села на постели, озираясь. Нет, все та же спальня — в Киеве! Потолок, перекрытия, крашеные стены. Два окна. Рядом с ней — фолиант. Дверь. Пол из гладко струганных досок, шпаклеванный. Стол красивой отделки. Сундук.

Ширин выбралась из постели, оправила рубаху, и вышла в коридор. Три двери. Попробовала первую.

За дверью оказалась еще одна спальня, большая. Как и в соседней спальне, здесь давно не прибирали — ах, да, хозяин в отъезде. Широкое ложе. Прикроватный столик. Два резных скаммеля. Вертикально поставленный сундук. Ширин приблизилась к сундуку и потянула крышку-дверь. Не заперто. Внутри обнаружились одежды — мужские. Снизу лежали несколько свердов непривычной выделки и формы. Ширин они заинтересовали, но не настолько, чтобы взять какой-то из них в руки, вынуть из ножен.

А вот еще сундук, обычный. Подняв крышку, Ширин увидела — несколько нарядов, запоны, поневы, нагрудники, повойники, кики, а в отдельном отсеке — украшения. Украшения простые, без роскоши, но — киевские. Вытащив ожерелье, она некоторое время его рассматривала, а затем примерила на себя. Желтоватые прозрачные гладкие камни, и когда проводишь по такому камню пальцем, ощущение, будто он сделан из чего-то мягкого, хотя твердость у него самая обычная. Серьги. Перстни — очень простые, несколько серебряных. Ширин попыталась примерить перстень — только на мизинец подходит. Жена хозяина дома? Хозяин в отъезде — значит, взял ее с собой?

Вытащив из соседнего отсека повойник, Ширин повертела его в руках, потерла щекой и понюхала. Пахнет только пылью. Значит, давно не ношен. О! Сапожки с отворотом, киевские, женские. Мягкие. Ширин посмотрела на свою ногу, затем снова на сапожок, и усмехнулась.

Над ложем висело то, от чего она упорно отводила глаза — распятие. С ожерельем в руках Ширин приблизилась к ложу и, пересилив себя, рассмотрела — нехитрую резьбу, грубое изображение пророка, испытывающего нечеловеческие муки. Не местное — Константинопольское? Греческие буквы. Или латинские? Почему ж не местное — наверняка местные… умельцы при храмах… знают греческий…

Подойдя к окну, Ширин выглянула — оказалось, что из окна спальни хозяина виден весь Киев! (Не весь, едва ли четверть, но ей так показалось). Непонятный город, непонятные дома. Над вершиной холма — колокольня храма неверных, луковка. Колокола должны звонить — может, она проспала звон? Хотелось бы услышать. Огромная река — Днепр, течет себе. Ей захотелось выйти и походить по улицам. В Каире это было трудно — одной, по улицам, а здесь, говорят, можно. Да ведь она сама давеча видела нескольких… женщин… идущих куда-то по своим делам… по одиночке. Двух. На одну загляделся проходящий мужчина, не скрываясь. И что-то ей сказал, а она отмахнулась. До другой никому не было дела.

Ширин поняла, что ужасно хочет есть. Скорее бы возвращался Гостемил. Где он там ходит, какие такие у него дела! Меланиппе… Он назвал ее — Меланиппе…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ИДОЛ

Быстро шагая по Улице Лотильщиков, которую за время его отсутствия успели удлинить и даже замостить частично, Гостемил пытался представить себе свои действия на тот случай, если Шахин следил за ними все это время. Вернусь домой — а он уж ждет меня за дверью с ножом. В доме Хелье нет ни одного тупого ножа, любым ножом бриться можно. Надо быть начеку. Интересно, почему это я испытываю нежные чувства к Ширин (а ведь я их испытываю, признался он не без удовольствия самому себе), а к Шахину — никаких? Он ведь тоже мое чадо. Наверное я не успел к нему привыкнуть. Да и вообще — бывает ли так, что человек не знает, что у него есть сын, а потом встречает этого сына — уже взрослого — и неожиданно чувствует к нему безграничную отцовскую любовь? Может и бывает.

А город-то — как вымер! Не повторяется ли история с Черниговом? Где люди? А, нет — вот прохожий. Улица Рыжей Травы, скоги стоят рядком, значит есть клиенты. Но вообще-то — тише, чем обычно.

Миновав квартал каменных особняков, Гостемил кинул взгляд вверх — на Десятинную Церковь. Что-то не слышно колокольного звона нынче в Киеве, а ведь дважды должны были уже звонить.