Да ну, подумал он, с чего это, неужто Хелье вдруг понравилась старая новгородская придумка? Хелье не сторонник излишеств. Нет, а просто баню строил новгородский мигрант. Астеры подвижны стали — разъезжают по городам и весям. Изменился Новгород, открытый стал, благодушный. Что ж, хвала Ярославу, отдадим ему должное. Ах, вот оно что — Нестор, ленивый, воду из колодца таскать не любит, и ему понравилась идея. Нестор, не Хелье.

Опять кругом вода, думала Ширин. Невероятно много воды. Вода в таком количестве — плохо или хорошо? Наверное плохо. Отучает людей от бережливости, от умения продумывать день от начала до конца.

Баня — да, как же! Как же я забыла! Ведь баня — один из главных рассадников разврата у неверных! Нечестивцы! Мужчины и женщины раздеваются до гола и свободно разглядывают друг друга. Погрязли в похоти, променяли бессмертные души на повседневный комфорт. Неверные — торгаши по определению, они все мерят деньгами и на деньги. А христиане — худшие из неверных. С язычниками легче — они просто наивные, но у них правильные инстинкты. Я — дочь христианина. Шахин — сын христианина. Это очень плохо, этот позор трудно смыть. Сколько неверных нужно убить, чтобы их кровь смыла позор? (А ведь есть еще, помимо этой, и другая правда — не важно, христианин ли Гостемил, язычник ли, главное — какого он племени. Это самое важное, самое тайное…)

Мысли, которые в присутствии Шахина и остального отряда легко выстраивались в логическую цепочку, здесь, в Киеве, в незнакомом доме, в бане, путались и казались несостоятельными. Тлетворное влияние неверных, поняла Ширин.

— Вот, — говорил Гостемил, поправляя подвесной котел, — сейчас тебе будет горячая вода, помоешься с дороги… Может и поспишь немного… В спальне Нестора чистое белье…

Девушка должна беспрекословно подчиняться воле отца, вспомнила Ширин. А если отец — неверный? А об этом ничего не сказано! Воле отца — и все.

Забрезжил свет! Воля отца. Понятно и почтенно. Одобряемо. Ей стало легче.

Что-то она меня стесняется, подумал Гостемил. Ах, да, у них там устои… Точно! Мне же нельзя видеть ее голой! Я об этом не подумал. Значит, нужно налить ей воды в бочку… и оставить ее здесь, пусть моется… Может, она не умеет? Вроде бы какие-то умывальные традиции у них есть…

— Я сейчас, — сказал он.

Скоро он вернулся с крынкой. Ширин сидела возле печи на полке, грелась.

— Это — галльский бальзам, — объяснил Гостемил. — Вот, смотри. Видишь…

Он провел рукой по полу возле самой печи и потер ладонь о ладонь.

— Видишь, руки грязные? Теперь смотри.

Он потер ладони галльским бальзамом, а затем, ухватив ковш и зачерпнув воды, ополоснул руки.

— Вот. Теперь чистые. Галльский бальзам смывает грязь, пот, и все прочее, неподходящее и пахнущее.

— Я знаю, — сказала Ширин. — Жена моего приемного отца иногда пользовалась. И я тоже. Только ты никому не говори — я у нее один раз украла его, целую плошку.

— Ну вот и хорошо. Хотя, конечно, красть нехорошо.

— Это было давно, я была совсем маленькая.

Странно она как-то говорит, подумал Гостемил. Восемнадцатилетние так не говорят — рассудительно и слегка фальшиво. И вспомнил, что славянскому языку она научилась у наставников, людей среднего возраста. А единственный сверстник, умеющий говорить на том же языке, был ее брат. Несчастная девка. Ну, ничего. Поживешь в Киеве — оттаешь.

— Тебе как лучше мыться — в лохани или в бочке? — спросил он.

— А как это — в бочке?

— Значит, в лохани.

Он приволок из предбанника лохань, налил в нее воды из бочки, затем добавил двадцать ковшей горячей из котла, и сказал:

— Ну, вот, мойся… Знаешь, что? Ты пока мойся, а потом пойди подремли, там наверху спальни, выбери любую. А мне нужно отлучиться ненадолго. Есть в городе человек, который может знать, куда друг мой запропастился. Только никуда не уходи, и никому не открывай. Я быстро. Хорошо?

Кажется, она боится, подумал он. Может, она никогда до сих пор не оставалась одна в доме? И вообще никогда не оставалась одна? Леший их знает, с их… устоями…

— Ты читать умеешь? — спросил он.

— Да.

— По-гречески?

— Очень плохо.

— По-славянски?

— Еще хуже.

— По-латыни?

— Нет.

— Стало быть…

— На персидском умею.

— Ага. Нет, персы… Впрочем, постой-ка! Кажется, Хелье приволок из Консталя… Ты пока мойся, я поищу, не завалялся ли у него фолиант один…

Он вышел и бегом направился в комнату рядом с несторовой спальней. Нестор всегда просил Хелье привозить ему из поездок фолианты, а Хелье Нестору не мог отказать. Хелье мог отказать Ярославу, и ему, Гостемилу, и любому властителю любой страны, и даже Марьюшке при определенных обстоятельствах мог, наверное, отказать, а Нестору — не мог. Гостемил распахнул дверь, поморщился от пыли, осмотрел полки с фолиантами, и на удивление быстро нашел искомое — загогулины вместо букв на переплете, загогулины внутри. Такая книга была в доме только одна. Он порассматривал некоторое время листы, погладил приятную на ощупь поверхность. Спустился вниз, вышел на задний двор, зашел в предбанник.

Судя по звукам, Ширин занялась мытьем всерьез. Возилась она долго, и даже поругивалась сквозь зубы на родном языке.

— Как там у тебя дела продвигаются? — спросил Гостемил. — Это я, я, не бойся.

— Я скоро! — крикнула она через дверь.

Ну, скоро так скоро. Не будем ей мешать.

Вышла она не очень скоро, но все-таки вышла — в рубахе Хелье, и в простыне, с мокрыми волосами. Гостемилу хотелось тоже помыться, но сперва — нужно узнать… в городе…

— Вот, — сказал он. — Смотри. Хелье говорил, как это называется, но я забыл. Это сказания разные, собранные воедино. Должно быть увлекательно. Из «Одиссеи», кажется, отрывок есть, если Хелье не путает.

Она взяла книгу в руки и чуть не выронила, и даже подпрыгнула от неожиданности.

— Это «Хазар-о Як Саб»!

В Каире фолиант был запрещен, найти экземпляр и читать можно было только рискуя жизнью, своей и, возможно, близких. Ширин посмотрела по сторонам — вот ее отец, которого она знает полтора дня, вот незнакомый дом… Здесь никто не увидит, не заметит! И никогда не узнает. Через неделю ничто из того, что происходит, не будет иметь никакого значения.

Запретный плод — невероятный соблазн. Сейчас я узнаю то, что от меня скрывали, подумала она. Где бы сесть?

— Пойдем в дом, чего тут торчать, — предложил Гостемил.

Ширин боялась открыть книгу. Трепетно держа ее в руках, она последовала за Гостемилом — в дом, затем на второй уровень.

— Вот спальня Нестора, — сказал он ей. — Приляг. Постой. Ну-ка, сядь на скаммель. Да… На обратном пути я куплю тебе на торге какие-нибудь тряпки…

— Тряпки?

— Одежду.

— Ты хочешь, чтобы я вышла в город с неприкрытым лицом?

О чем это она, подумал Гостемил. В Каире прикрывают лица — но, вроде бы, только по желанию. Хотя, наверное, есть разные… секты, что ли. Какая-то она все-таки дикая. Зиба была умнее.

— Да, хочу, — сказал он.

— Хорошо, я это сделаю. Ради тебя. Ты требуешь, и ты мой отец. Я должна тебе подчиняться.

Забавно, подумал он. Решила переложить на меня ответственность — как это по-нашему, как знакомо. Не такие они дикие, какими кажутся.

— Да, — подтвердил он. — Еще я требую, чтобы за время моего отсутствия ты не сожгла дом. Не подралась с соседями. Не впускала посторонних. Дверь запри на все засовы. Если вернется Хелье — не пугайся, выйди к нему, объясни, что ты моя дочь. Не прячься от него — а то может сделаться недоразумение. Он почувствует в доме чье-то присутствие, начнет искать. Через два часа я вернусь, и мы пойдем обедать в какой-нибудь крог.

— В крог!

— Да. А что?

— Если ты требуешь, как отец, чтобы я шла с тобою в крог, то…

— Да?

— Я пойду с тобой в крог.

— Удобно все-таки быть отцом.

Неожиданно она улыбнулась. Улыбка ее поразила Гостемила — такая она была светлая. Он даже отпрянул слегка.