Путаются мысли…

Ничего я толком на Руси еще не видела — ехали мы обходными путями, крадучись. Несколько смердов, какие-то неприятные типы в селениях, да в детинце в Чернигове — местное правление, по виду тати, но кто их, славян, разберет, может и не тати. Потом были ратники — разных размеров, и некрасивый воевода со слюнявым ртом. Пожалуй, отец — единственный пока что красивый славянин, которого я здесь видела, хоть и старый. Что-то мне покажет Киев?

Кровь потекла по ноге. Ширин замычала от досады. Слезши с ложа на пол, она сняла со столика наглухо закупоренный кувшин и вытащила затычку. Понюхала. Вода. Вытащив из сапога кинжал, на всякий случай данный ей Гостемилом, она сделала надрез на портах бредящего Свистуна, оторвала лоскут, смочила его водой, обмыла в несколько приемов живот, бедра, и гениталии, вытерла. Мало. Оторвала лоскут от рубахи Свистуна, больше размером. Снова протерла. Налила воды в кружку. Повозку тряхнуло, и Ширин стукнулась зубами о край кружки и едва успела придержать кувшин, по привычке экономя воду. И усмехнулась.

На Руси бережное отношение к воде не принято. На Руси кругом вода — в реках, в ручьях, в озерах, с неба льет, везде вода. Ее, воды, так много, что славяне не обращают на нее внимания, привыкли. Им ничего не стоит, например, наполнить лохань водой до краев и лечь в нее, в эту в воду — просто помыться. Расточительность. Еда у них растет на деревьях и на полях в огромных количествах, а также бегает в лесах и плавает в водоемах, и это не считая домашнего скота. Ткани они ткут — аржами. Казалось бы, при таком изобилии бедных не должно быть вообще. Но большинство славян не менее бедные, чем большинство жителей Каира. Как они ухитряются быть бедными? Наверное, в этом виновата их Церковь, объявившая пророка Иисуса сыном Аллаха и приравнявшая его рассуждения к вере. Надо бы спросить у отца про Церковь. Интересно — греческой он веры, или другой какой? Говорят, все благородные славяне нынче греческой веры.

А где мы остановимся в Киеве? Отец сказал, что у него есть там друг, а у друга есть дом. И еще у друга есть сын. Это что же — вроде славянских смотрин? А как же насчет того, что женщина вольна выбирать себе мужа сама?

Хорошо бы выяснить все, разобраться, и уж если презирать — то со знанием дела. Первая мысль Шахина по приезде в Чернигов была — Церковь Спасителя хорошо подходит для переделки в мечеть.

И — самое заветное. Кто такой Гостемил — на самом деле. И кто они с Шахином — на самом деле. Самое заветное, и самое трудное. Все остальное — более или менее притворство. Гостемил хорошо притворяется. И я тоже.

К рассвету дождь прекратился. Лошадь устала, и Гостемилу было ее жалко. Как все в мире связано, подумал он. А вдруг от нескольких упущенных часов зависит безопасность друга?

Прямо по ходу показались колокольня и черепичная крыша терема — Вышгород, обновленный, отстроенный, с мощеной главной улицей, чистый, ухоженный, и в то же время какой-то стерильный, с искусственной красивостью, с рассеянными улыбками. Гостемил остановил повозку.

Спрыгнув на землю, он огляделся и, убедившись, что никто вроде бы за ним не следит, открыл заднюю дверцу.

— Ширин.

— Да?

— Сейчас мы подъедем к пристани.

— Мы уже в Киеве?

— Нет, в Вышгороде. Это недалеко от Киева. Ты… хмм… закутаешься с головой в сленгкаппу… и сядешь в лодку… Я поговорю с лодочником, и ты будешь меня ждать… в лодке. Я только сдам это чучело с рук на руки властям…

— Болярин, — позвал умоляюще Свистун, связанный, на полу. — Болярин… Об одном прошу…

— Ну, что тебе?

— Ты мне скажи только… Жив ли мой сын? Только об этом прошу.

— Жив, — сказал Гостемил. — Выполз из под стола, очухался, и убежал.

— Ты видел?

— Да.

— Не лжешь, болярин?

— Не лгу. Жив твой сын, Семяшко, жив.

— Поклянись, болярин.

— Мне клясться ни к чему, это подлая привычка. Если я говорю — да, значит — да. Так у меня в роду заведено.

— Спасибо, болярин.

Свистун заворочался, задвигался, застонал. Гостемил вытащил нож и разрезал веревку, связывавшую ноги Свистуна. Кивнув Ширин, он снова закрыл дверцу.

Сделали быструю остановку у пристани. Ширин, кутаясь — действительно, с головой — в сленгкаппу, примостилась в лодке. Гостемил дал лодочнику пять золотых монет, и пообещал еще десять, если будет ждать и молчать. Лодочник, не веря счастью, начал радостно и красноречиво соглашаться.

— Молчать, — напомнил Гостемил.

— Да я, болярин…

— Ты не молчишь. Отдавай деньги.

Лодочник молча спрятал деньги и изобразил лицом преданность. Гостемил наклонился к уху Ширин и тихо сказал:

— Жди, я скоро. Ничего не бойся.

Она кивнула.

Подогнав повозку к терему, Гостемил спрыгнул на землю, потянулся, и огляделся. Ранние прохожие спешили — кто на местный торг, кто на пристань, кто в мастерскую, кто даже в церкву на службу. Четверо дюжих ратников стояли у входа в терем — стало быть, важная персона прибыла в город. Уж не сам ли князь? Нет, князь в пути. Ну так кто-нибудь из его воевод. Гостемилу совершенно не хотелось продолжать транспортировать Свистуна. Пусть олегово семя дальше само с ним разбирается. Он подошел к ратникам.

— Доброе утро, люди.

Ратники оглядели верзилу в мокрой сленгкаппе с головы до ног и усмехнулись.

— Любопытно мне знать, кто нынче в тереме живет.

Ратники еще немного посмотрели на него и отвернулись, скучая.

— Эй, — Гостемил повысил голос. — Тяжела служба, понимаю, но не настолько ведь, чтобы языком пошевелить сил не было. Кто в тереме?

— Не кричи, деревенщина промокшая, — сказал один из ратников. — Не для того мы здесь поставлены, чтобы любопытство твое удовлетворять.

— А! — догадался Гостемил, не обидясь. — Вы здесь для защиты от врагов, да? Я вам, ратники, вот что скажу. Груз у меня ценный в повозке, пленник высокой значимости. И хотел бы я передать его кому-нибудь из людей Ярослава.

Во втором уровне скрипнула балконная дверь и появились на балконе Ингегерд и старший сын ее, семнадцатилетний Владимир. Заняты они были каким-то спором.

— Мир дому сему! — сказал им, не особенно надрываясь, Гостемил. Балкон был вышгородский, не киевский — низкий.

Ратники схватились за сверды, но Ингегерд, глянув вниз и щурясь близоруко, помахала рукой.

— Гостемил! Здравствуй! В каком ты странном виде сегодня!

— Здравствуй, княгиня!

— Это мой сын, Владимир, посадник новгородский.

— Здрав будь, Владимир!

— Зайди, Гостемил, позавтракаем, да и обсушиться тебе надо, — пригласительно сказала Ингегерд.

Народ стал останавливаться, прислушиваясь к разговору княгини с каким-то рослым не в меру провинциалом в рваной мокрой одежде.

— И рад бы, княгиня, да не время. Посадник, в каких ты отношениях с отцом? Это важно.

— В хороших, — сказал Владимир, давая петуха. — А что тебе до наших… — Он еще раз дал петуха и разозлился. — А что тебе до наших с ним отношений?

— А если в хороших, то привез я тебе, Владимир, пленника, коего и передашь ты отцу своему, когда он вернется.

Что отрок сей делает в Вышгороде, подумал Гостемил. Ах, да, в Новгороде посадничать поздней осенью — противно, холодно слишком.

Народ стал подходить ближе, проявляя любознательность. А на балконе появился еще один человек — полководец Вышата, молодой, грузный, свирепый — они с Гостемилом были мельком знакомы. Поглядев вниз на Гостемила и на повозку, сказал Вышата:

— А что за пленник?

С Владимиром он не церемонился, этикетом пренебрегал.

— Я ведь не с тобою разговариваю, парень, а с князем, — заметил Гостемил.

— А я от князя ничего не скрываю, — нагло возразил Вышата. — Все, что скажешь, ему передам. Так что говори, не стесняйся.

Гостемила позабавил вид Ингегерд — от возмущения лицо ее стало вдруг похожим на лицо Херы, какой ее, Херу, изображали в древности не очень доверяющие ей, покровительнице патриархально-марьяжных отношений, греки.