— Нет. Угости.

— Вот.

Ковыль отошел в угол, открыл там сундук, и вынул из него холщовый мешок.

— Это просто объедение, Бьярке! В Муроме — никогда бы не подумал — такое умеют! Один из наших привез — я, как попробовал, велел ему еще купить, а мешок-то весь себе забрал. Нужно же мне за труды мои какие-то привилегии иметь. Все-таки я главный здесь.

Он подмигнул Гостемилу. Гостемил улыбнулся и тоже подмигнул. И взял один пряник. И надкусил. Пряник таял во рту, источал необыкновенный аромат.

— О! — восхитился Гостемил. — Это же просто… ммм… невероятно вкусно.

— Вот! Что я говорил!

Какая же скотина этот Нимрод, подумал Гостемил. Чего ему не хватает? Еда любая. Одежда любая. Деньги — он берет у меня сколько хочет, отчета я не требую. И все ему, гаду, мало — пряниками на стороне приторговывает. Вот продам его фатимидам — научат его разбирать, где доброе отношение, а где что попало. Подлец.

Вошел какой-то малый свирепого вида.

— Тяпка, тебя кто звал? — спросил Ковыль. — Тебе где быть-то надо?

— Э… — сказал Тяпка, раздумывая над вопросом.

— Не здесь тебе нужно быть, Тяпка. Ибо в отсутствие отца моего я здесь хозяин, и твой хозяин тоже я. И я тебя не звал, а ты пришел.

— Я только лишь… э… Так ведь отец твой едет!

— Как! А почему нет посвиста?

— Так ведь вот… нету.

— Я всем вам уши поотрезаю! — рассердился Ковыль. Повернувшись к Гостемилу, он пожаловался, — Вот видишь, Бьярке, с каким народом приходится дело иметь! Несусветность! Невежество! Отлынивание! Главного, а ведь я здесь главный, никто не слушает! Чтобы был мне посвист! Иди и свисти.

— Да у меня, Ковыль, свистеть плохо получается. Кричать могу громко, не устану. А свистеть — так не каждый раз.

— Позор, — сказал Ковыль. — Что ты меня перед гостем позоришь? А вдруг он по-славянски понимает?

— Понимаю, — сказал Гостемил.

— Вот видишь, сволочь, понимает гость! Ну, что мне с вами со всеми делать! Бездельники!

Было слышно, как подводят коней ко входу, привязывают. Вскоре в дом вошли двое — купец Семяшко и племянник его управляющего, именем Лисий Нос.

— Ого-го, болярин! — сказал Семяшко. — Что это ты в сии края подался?

— Отец! — Ковыль сделал Семяшке страшные глаза, стыдясь за него, и, понизив голос, добавил в отчаянии, — Это Бьярке!

Семяшко коротко свистнул на низкой ноте, а затем выше, и тоже коротко, и в третий раз — длинно. Племянник управляющего повторил свист, нота в ноту.

— Рад тебя видеть, Семяшко, — Гостемил кивнул, не вставая. — Представляешь, такая незадача — сходил я в детинец, а денег-то моих там и не оказалось! Мне сказали, что ты все деньги забрал себе. Еще упоминали какого-то, леший его знает, Свистуна, но это они путают что-то, наверное.

— Ты, болярин, судя по тому, что нашел сюда дорогу, неглуп, — сказал Семяшко. — Но и не умен, опять же судя по тому, что нашел сюда дорогу. А известно ли тебе, болярин, что ездят сюда, вот в этот дом, только по приглашению?

— У меня не было времени раздобыть приглашение, уж не обессудь, — объяснил Гостемил. — Я спешил, и сейчас спешу. Так что — деньги мои мне пожалуй, те самые триста гривен, и лучше золотом — золото возить сподручнее, меньше места занимает. И расстанемся друзьями.

Семяшко подошел к столу, сел на ховлебенк, подпер щеку рукой, покосился на Ковыля, и спросил:

— Ты все еще считаешь, что это Бьярке?

— Я-то…

— А все командовать да руководить лезешь. А сам шведа от славянина отличить не можешь.

— Он говорит по-шведски!

— Я тоже, ну и что? Это какой же северянин по-шведски не знает, дубина? И что же ты успел ему поведать? По-шведски?

— Да он, в общем-то, мне все поведал, что сам знал, — наябедничал Гостемил. — И о том, что у Неустрашимых с фатимидами здесь сходка назначена, и что Ярослава собираются хватать, а Судислава сажать на киевский престол, и что фатимиды заберут себе всю Русь до Киева, а Неустрашимые…

— Врешь, я этого не говорил!

Гостемил пожал плечами. Семяшко посмотрел на сына.

— В кого ты такой дурак, хотел бы я знать. Мать твоя умная была, сам я не то, чтобы пяди во лбу несчитанные водились, но и чурбаном не назовешь. Эх! Болярин, послушай… Не знаю, чей ты спьен, но я был о тебе лучшего мнения.

— Мне грустно, что твое мнение обо мне ухудшилось, но я не спьен, — возразил Гостемил. — Я всего лишь приехал деньги получать. Но, конечно же, после услышанного я помимо денег еще кое-что получу.

— Ого, — Семяшко прищурился на Гостемила. — Да ты, болярин, не промах, выгоды своей не упустишь. Что ж… Тяпка, налей-ка мне вина.

— Вино это — дрянь страшнейшая, — предупредил Гостемил. — Твоего сына одурачил какой-то проходимец, прикинувшийся греческим купцом. А вот пряники действительно вкусные. Попробуй.

В дом стали входить, и заходить в гридницу, один за другим дюжие парни с топорами в руках. Семяшко обернулся на них и сделал им знак. Парни начали вставать по периметру гридницы, не приближаясь к столу. Семяшко взял пряник и откусил. Ему понравилось.

— Действительно, — сказал он, — хорошие пряники. Я к старости сладкое стал любить.

— Я тоже, — доверительно сообщил Гостемил, — но дело такое — нельзя. Нельзя нам с тобою сладкое есть, Семяшко. От сладкого толстеют и замедляются. И разные другие хвори приключаются.

— Так сколько же стоит твое молчание, болярин? — спросил Семяшко. — Спрашиваю я из любопытства.

— Знаешь, Семяшко — не приценивался я к своему молчанию до сих пор. Даже странно. Наверное дорого, поскольку поговорить я люблю страсть как! В этом ты убедишься скоро.

— Не без того, — заметил Семяшко.

— Отец, позволь мне самому его…

— Молчи, Ковыль. Ты уж наделал дел сегодня, хватит. А теперь, болярин, я сам скажу тебе, сколько твое молчание стоит.

— Скажи, буду признателен.

— Оно бы не стоило ничего, если бы мы тебе прямо сейчас вырвали бы язык и выкололи глаза. Но ты, наверное, грамотный, писать умеешь.

— Давно не писал.

— Это все равно. Да, так вот. Язык тебе вырывать бесполезно. Также, можно вырезать половину твоей родни, и пообещать вырезать вторую половину, если ты рот раскроешь. Тут беда в том, что родни у тебя толком нет. Есть какие-то дальние Моровичи, где-то, леший его знает, где… в Тмутаракани, что ли. То есть, нет, в Искоростени, конечно же. Древляне.

— Дериваряне, — поправил Гостемил, строго нахмурясь.

— Это все равно. Тебе до них дела нет, понимаю. Можно было бы завалить тебя золотом до ушей, но мне, как твоему поверенному, известны все твои дела. К излишествам ты, судя по всему, равнодушен — а это значит, что потребуется много золота, чтобы вскружить тебе голову, а я давеча поистратился. Можно было бы также просто женить тебя на одной из моих дочерей — а у меня их целых три на выданье. Тогда я заплатил бы свадебные издержки — скажем, пятьдесят кун серебра. Но тут уж мои собственные предубеждения действуют — не хочу я с тобою родниться, болярин! Ибо с Моровичами у меня старые счеты. По милости твоего дяди отец мой тридцать лет в остроге отсидел. Да и противно мне родниться — с подлецом. А ведь ты подлец, болярин. Приехал, нашел дурака — сына моего, и все у него выведал, выдавая себя за другого.

— Я не подлец, — возразил Гостемил. — Просто я коварен очень.

— Остается, болярин, одно — порешить тебя тут же. Ты не бойся, это быстро. Но в доме моем смертоубийства не допущу! Выведут тебя в лесок, рубанут несколько раз топором, да и закопают. Ты, вроде бы, христианин, а церковь мы здесь пока что не завели — не обессудь. Но, если хочешь, могу священнику сказать — черниговский сбежал, так муромскому скажу, как будет случай, чтобы… как бишь у вас это называется?… помянул тебя. Что-то в этом роде. Но вот что, болярин. Умереть ты можешь быстро, а можешь и медленно. Это мы тоже умеем. И если не хочешь медленно, то возьмешь ты хартию чистую, стило я тебе дам, и, поскольку ты грамотный, напишешь дарственную на имя купца Семяшки. Мол, ушел я в монахи, не ищите, наследников у меня нет, посему Семяшко распорядится — что на церковь, что смердам. Я вижу, сомневаешься ты, болярин. Что ж, сейчас тебя возьмут под белы руки, отведут вон туда… там есть удобное помещение… и устройства всякие для зажима конечностей, растягивания суставов, и прочая. Объяснят, что к чему — самую малость. Потом вернешься и напишешь.