Нужно убираться из этого города с его таинственностями, это понятно. Но сперва следует навестить купца Семяшку и взять требующуюся на путешествие сумму. В Киеве он встретит Хелье, и вдвоем они отправятся на зимовку в Корсунь, там тепло, хоть и дорого.

Гостемил вынул из повозки сверд, поддел бальтирад под сленгкаппу, и направился по пустым улицам к дому купца.

Возле дома собралось множество народу. Так вот где они все, черниговцы, подумал Гостемил. Я их ищу, а они к Семяшке на бельники с чечевицей сбежались.

Люди топтались и на улице, и в палисаднике, и в самом доме. Порасспрашивав, Гостемил уяснил, что племянник управляющего принимает гостей по одному в занималовке.

— А сколько ждать очереди? — спросил Гостемил.

— Некоторые с позапрошлого вечера ждут.

— А чего вам всем от него нужно?

Собеседник, по одежде и выправке — ратник, сделал рассудительные глаза.

— Так помилуй, болярин, что наше законное, то нам и должно, по первому требованию, получить.

— Твое законное?

— Жалование. Кому что, а мне — жалование. Остальным Семяшко наверное просто должен. Держат у него деньги. Мне держать нечего, да и товарищам моим тоже. Мы за жалованием. Потому даже ратникам пить-есть надо. А остальные — за долгом, наверное.

— За жалованием?

— Так ведь Семяшко платит нам жалование по просьбе посадника. А посадник ему за это что-то там… не знаю. Ну, правду ведь я говорю.

— Вне всякого сомнения, — подтвердил Гостемил. — Но почему ж именно сегодня, и всем городом вы сюда пришли, и ратники, и ремесленники?

— Да ведь, болярин, посуди сам, как с купцов дань собрали давеча, так все купцы сбежали, так теперь говорят, что никаких денег никто не получит. И Семяшко тоже сбежит, вот помяни мое слово, болярин.

— Дань собрали с купцов?

— Да.

— Вроде бы не время сбора сейчас.

— Так ведь особая дань. В пользу гостей.

— Каких гостей?

— А что в детинце сидят, болярин.

— Ничего от тебя не добьешься. Где сам Семяшко?

— Вестимо у себя, там, — ратник показал рукой. — К нему пытались ломиться, но…

— Но?

— Да так…

В самом большом из деловых помещений люди сидели на ховлебенках и стояли, и галдели, но не громко. Какой-то ремесленник привел с собой своего сына, человека лет девяти, и человек этот все время приставал к отцу.

— Тятя, когда мы пойдем на реку, как ты обещал? — плаксивым голосом спрашивал человек.

— Светозар, не скули.

— Когда, тятя?

— Как только мы закончим то, зачем сюда пришли.

— А когда мы закончим?

— Не знаю.

— А долго еще?

— Не знаю, Светозар! Сколько тебе повторять!

— Тятя.

— Ну?

— А может, мы сейчас пойдем на реку, как ты обещал, а сюда придем завтра, а потом опять пойдем на реку?

— Не болтай попусту.

— Тятя!

— Отстань! Заткнись!

Все-таки дети бывают чудовищно въедливы, подумал Гостемил. Впрочем, откуда мне знать, какие бы у меня были дети? Как-то я слишком оберегаю свою независимость, наверное. Хотя, если подумать, наверняка какие-то дети где-то у меня есть — прелюбодеяние не обошло меня стороной, человек слаб и грешен.

Поприкидывав, что к чему, направился он в часть дома, где располагались жилые помещения. У входа в гридницу его остановила личная охрана богатого купца — четверо крепко сбитых парней — три сверда и один топор.

— Здравствуйте, молодцы, — поприветствовал их Гостемил.

Ему ответили некогда исконо черниговским, но в одиннадцатом веке ставшим общеславянским:

— Не велено.

— Скажите Семяшке, что Гостемил хочет с ним говорить.

Один из молодцов, смерив Гостемила взглядом, кивнул и скрылся в гриднице.

— Как живете, славно, я надеюсь? — великосветски осведомился Гостемил у оставшихся.

Ему не ответили. Он не обиделся, но и не стал снова их вызывать на разговор, предпочитая молчаливых глупым. Вскоре вернулся уходивший.

— Пропустите, ребята, — сказал он неприятным тоном.

Охрана расступилась, мрачно глядя на Гостемила.

— Здрав будь, болярин, — приветствовал Гостемила Семяшко, медлительный, чинный, с лицом остепенившегося проходимца.

— Мне нужны деньги, — сказал Гостемил.

— Денег нет.

— Ты не понял. Мне нужны мои деньги.

— Что делать, болярин! Подожди месяц-другой, а то — поедем со мною в Новгород, и будут тебе деньги. Твои.

Новгород в планы Гостемила не входил. Зима на носу, в Новгороде холод волчий.

— Какие-то люди скучные в Чернигове, — заметил Гостемил. — Не понимают, что им говоришь, и все серьезны и заняты неизвестно чем.

— Болярин, все мои деньги взял себе детинец.

— Что значит — взял?

— Пришли люди из детинца и вынесли все запасы.

— И ты им не отказал?

— У них были с собою сверды.

— И что же?

— Один из свердов приставили мне к пузу. А до того прирезали моего управителя.

— Ого, — удивился Гостемил.

— Племянник управителя сидит теперь в занималовке, выслушивает требования, плачет, и всем отказывает. И говорит то, что я сказал только что — поедем в Новгород, будут деньги.

— То есть, — сказал Гостемил, — тебя попросту ограбили.

Купец промолчал.

— Не понимаю, — продолжал Гостемил. — Вроде бы ярославово Судопроизводство уже год, как на Чернигов распространяется. Просто так грабить людей, даже купцов, не положено, следует заручаться позволением тиуна или князя.

— Детинец.

— Ты заладил. Что — детинец?

— Люди там. А я уезжаю. Что потеряно, то потеряно, и я вовсе не желаю, чтобы меня тоже прирезали.

— Да кто ж там сидит, в детинце вашем? Чудовища какие? Темные силы?

— Тот, кто поборы эти устроил, тот и сидит. Все другие купцы уже уехали из города.

— А посадник?

— Посадника заключили в узилище.

— Кто его «заключил»?

— Ростовчане, в угоду гостям.

— Какие ростовчане, каким гостям?

— Может и не ростовчане, а что тати — так гадать не нужно, как есть тати.

— А гости? Откуда они?

Купец повел бровью.

— Мало нам было греков, — сказал он. — Так теперь еще и эти. Черные, как в ночном лесу яма. Глазами зыркают. Смотрят презрительно. А уж лютуют как!

Гостемил вспомнил посетителей Татьяниного Крога.

— Деньги мои, стало быть, в детинце?

— Нет.

— А где же?

— В Новгороде, болярин. Купеческое слово, болярин, превыше всего. То, что не сберег я твое золото, тебя не касается. Я должен тебе, и свое ты получишь. Но не здесь, а в Новгороде. И с надстроем.

Не будучи склонным к борьбе за справедливость, Гостемил тем не менее заметил:

— Посадника в узилище законным путем может поместить лишь тот, кто его назначил. А накладывать дань в неурочное время можно только с ведома Ярослава.

— Ты что, болярин, урок юриспруденции мне преподать решил? — рассердился Семяшко. — Я из семьи тиунов происхожу! Разбираюсь в таких грунках, уж будь спокоен!

— Сколько ж в детинце гостей и… ростовчан?

— Не знаю. Наверное, много, раз воевода ничего не делает.

— А где воевода?

— А в занималовке у меня сидит, отказ получает.

Гостемилу показалось, что Семяшко недоговаривает, а то и просто врет. Никто ему сверд к пузу не приставлял, глупости это. Еще он подумал, что все это утомительно. Но он настроился на поездку в Киев и в Корсунь. В Киеве Хелье дал бы ему денег, но обременять друга — тоже утомительно.

— Что ж, Семяшко, — сказал он. — Пойду-ка я тогда в детинец, предъявлю требования, пусть отдадут мне мои деньги. Хочешь пойти со мной?

Семяшко посмотрел на Гостемила как на ребенка.

— Ты, болярин, ростом велик.

— А умом не крепок? — спросил Гостемил, смеясь.

Семяшко промолчал.

Гостемил вышел в деловое помещение, полное народу.

— Слушайте меня, поселяне, — зычно сказал он, и говор смолк. Все кредиторы стали смотреть на Гостемила. — Либо у Семяшки ничего нет, либо он выдает деньги только тем, кто ему нравится, а таких мало. Воевода ваш исполнять обязанности свои не захотел, лень ему, но я его не осуждаю. Многие становятся воеводами только для того, чтобы удачно жениться.