Гостемил вернулся к повозке, оперся о нее руками, и чуть наклонился, и Нимрод окатил его водой из ведра. Гостемил обтерся простыней, и Нимрод снова его окатил. Гостемил потер промежности галльским бальзамом, и Нимрод, сходив еще раз за водой, дважды окатил господина.

Порассматривав и потрогав волосы на груди, Гостемил спросил задумчиво:

— Нимрод, а почему у меня на груди шерсть седая? Борода почти вся чистая, виски более или менее, а грудь вся седая?

— От аскетизма, наверное, — сказал Нимрод.

Гостемил покопался в калите, вытащил гребешок из слоновой кости, и тщательно расчесал сперва волосы, а затем бороду, глядясь в плоский серебряный щит, отполированный Нимродом и предназначенный для этой цели. Затем Гостемил подозвал возницу, и тот, привычный, миниатюрным кинжалом срезал волоски, торчащие у Гостемила из носа, а затем тем же кинжалом удалил неприятную поросль, связанную с возрастом, из ушей болярина. Гостемил придерживал волосы, чтобы вознице было удобнее. Некоторое время порассматривав себя, Гостемил нашел общий свой вид удовлетворительным.

Залезши в повозку, он натянул чистую рубаху, порты, онучи, сапоги, опоясался гашником, и почувствовал себя полностью готовым к любым гостям и визитам. Нимрод принес ему на подносе завтрак — тонкий кусок ветчины, морковь, огурец, капусту, укроп, ломоть ржаного хлеба, и небольшой кувшин легкого вина. Повозки снова тронулись в путь и к полудню прибыли в Чернигов.

Возницы устали и попросились спать. Гостемил смотрел на город — с распахнутыми воротами, с тихим детинцем на тихом холме, с двубашенным храмом — и непонятная тишина в полдень ему не нравилась. Постояв и помолчав, он приказал возницам:

— В Татьянин Крог. Повозки пристройте на заднем дворе. Хозяйке скажете, что дня на три.

— А ты, болярин?

— А я пройдусь.

— Ехал бы ты с нами, болярин, — сказал Нимрод, высовываясь из кухонной повозки.

— Ты тоже чувствуешь, что что-то здесь не так? — спросил Гостемил задумчиво.

— В мире все не так, всегда.

— Ничего, авось пронесет.

— Вот ты говоришь — пронесет, — заметил Нимрод, — а меж тем Като-старший говорил в каждой своей речи, «Кархваж…»

— Да, я знаю. Езжайте.

— Ну, авось. Ладно. Поехали!

Повозки укатили.

Гостемил заложил руки за спину, чтобы не было соблазна сутулиться, прикинул, достаточно ли высоко держит подбородок, и степенным шагом проследовал вперед по улице. Прошел два квартала. Тихие, запертые дома. И ни одного прохожего! Будто вымер этот Чернигов бестолковый, город с древними воровскими традициями, поутихшими в период правления Мстислава, а теперь снова возродившимися. Ну, воры днем спят — понятно. Но не все же жители — воры. Если все воры — кто ж сеять да прясть будет? Это ведь — Улица Гончарная — в прошлый приезд именно гончары здесь и жили. Что-то не слышно — скрипа гончарных кругов, и не ругается и не дерется никто, а ведь более склочного народа, чем гончары, во всем мире не сыщешь.

Покосившиеся заборы, запущенные палисадники, обшарпанные дома — все как всегда в Чернигове последние полтора года, но вот тишина — это странно. Только воробьи чирикают, но как-то не очень уверенно. Вроде как пробуют — а можно ли мне чирикнуть? А вот кот бежит — прыг на забор! И смотрит.

— Котяра, — сказал Гостемил, останавливаясь. — Куда ж люди-то подевались?

Котяра посмотрел на него и отвернулся с таким видом, будто случайные знакомства с людьми, задающими праздные вопросы, ему с некоторых пор не очень интересны.

— О! — уважительно сказал Гостемил. — У нас с тобою похожие характеры. И ты тоже, как я, не первой молодости, но держишься с достоинством. Приходи в Татьянин Крог, Нимрод даст тебе буженины.

Кивнув коту, он двинулся дальше. В следующем квартале он заприметил какую-то бабку, сидящую на крыльце.

— Здравствуй, добрая женщина, — вежливо обратился к ней Гостемил через забор. — Как живешь, как дом?

— Ах, уйди ты, выродок коровий, — в сердцах сказала бабка, встала, ушла в дом, и хлопнула дверью.

Леший их знает, что у них тут происходит, подумал Гостемил.

Он повернул за угол — и наконец увидел людей. Муж, жена, четверо ребятишек, и повозка, лежащая на боку. Лошадь пасется рядом. Жена кричит на мужа, а муж огрызается.

— У тебя всегда все из рук валится, подлая твоя природа! — кричала жена. — Какой ты есть, такая и жизня у меня с тобою, кровопийца!

— Запахни меха, змея! — крикнул муж рассеянно, глядя на опрокинутую повозку.

— Пол-аржи проехать не можешь, удилище корявое! Пропали мои горшки, были да и не стало их! Ах ты дуб гнилой, хорла, ах ты звонарь колокола треснутого!

— Да ты законопатишь дупло-то свое, тупица! — огрызнулся муж, пытаясь поставить повозку на колеса, чтобы снова можно было загрузить в нее вывалившиеся мешки и сундук. — А то может тебе в глаз захвитить, при детях-то?

— Здравствовать вам, люди добрые, — сказал Гостемил, подходя.

Муж растерялся и слегка приосанился.

— Здрав будь, болярин.

— А не скажете ли мне, заезжему, что тут у вас в городе случилось? Почему так тихо, на улицах никого нет?

— Да как же… — начал было муж, но жена, дернув его крепко за рубаху, выставилась вперед.

— Нет, я скажу! — сказала она. — Случилось, что посадник, защитить нас поставленный, нас же и обворовал! Пить-есть требует, а как защитить — так вот те хвой с маслом в арсель!

— Ты замолчи… — предупредительно и тихо сказал муж.

— А, отстань, ничего я не боюсь! Это боляре все перетрусили, в детинце заперлись. И ты туда сейчас идешь, болярин, и отсидишься там, а мы хоть пропадай тут!

— Да заезжий он, ветка гнутая!

— Сам такой, порожек продавленный, шишка развороченная!

— Болярин… — сказал муж.

— Вот я… — начала снова жена, но тут муж крепко стукнул ее по затылку, и она отошла к детям, и стала им жаловаться так:

— Вот какой отец у вас любящий, детки мои любимые, за всю мою об ём заботливость такие от него благодарности, вот он мне голову-то сломал, вот посмотрите…

Татьянин Крог, обычно шумный, людный, стоял пустой, и только в углу за столиком ютилась группа непонятных заезжих — черноволосых людей со странными чертами лица, большими черными глазами, крупными носами, черными бородами, в сальных черных одеждах непонятного покроя. Человек пять или шесть — Гостемил не стал их считать, а поманил полового и спросил:

— Где хозяйка?

— Хозяйка нездорова.

— Мои люди прибыли?

Половой бросил взгляд на непонятных гостей. Гостемил тоже посмотрел в их сторону, а они молчали и, оказывается, смотрели на него.

— Неприятность вышла, — сказал половой. — Но теперь все хорошо.

— Что хорошо? Со мною два холопа и повар — где они?

— В комнатах.

Гостемил пошел в комнаты и вскоре отыскал в одной из них Нимрода и возниц. Сидели они притихшие.

— Вы, вроде, спать собирались, — сказал Гостемил.

— Да, болярин… мы собирались.

— Что-то не так?

— Не прогневайся, болярин.

— Нимрод, подойди.

Нимрод помотал головой.

— Да в чем дело! — Гостемил повысил голос. — Что тут стряслось?

— Нам велено из комнаты не выходить.

— Кем велено?

Молчание.

— Господин ваш я, — сказал Гостемил. — И кроме меня и митрополита никто ничего велеть вам не может.

Один из возниц приложил палец к губам.

— Ну, как хотите, — сказал Гостемил. — Где наши грунки?

— В повозках.

— А повозки?

— На заднем дворе.

— Дармоеды.

Гостемил вышел в крог — теперь и странные люди куда-то подевались, и только половой сидел в центре, у самой печи, тоскуя.

— Друг мой, — обратился к нему Гостемил, — что происходит в этом подлом городе?

Половой, как давеча возницы и Нимрод, помотал головой и ничего не ответил.

Еще лет десять назад Гостемил стал бы настаивать. Теперь же, умудренный, философски относящийся к людским причудам, он лишь пожал плечами и вышел из крога на задний двор.