Черные воины наверняка бы перегруппировались и одолели защитников в короткий срок — но их отвлекли странные посвисты, доносящиеся с разных сторон, будто целые полчища киевлян посылали друг другу сигналы, координируясь, а затем последовал очередной наскок конников. Часть черных отступила обратно на Спуск, оставшихся окружили. Поняв, что выхода нет, фатимиды, взвинченные страхом и яростью, стали рубить, бить, и колоть как попало. Гостемил, оказавшийся вопреки своим желаниям в самой гуще, оберегал себя и тех, кто был с ним рядом, как мог, выстраивая «круговую оборону в одиночку», по принципу Хелье. Мелькала сталь, хлестала кровь, местность огласилась хриплыми нечленораздельными криками.

Главное было — не дать врагу увидеть действительную, незавидную численность защитников. И, кажется, цель достигнута. Часть колонны захватчиков рассыпалась в улицы и палисадники, там с ними тоже дрались — другие ополченческие отряды. Остальные части отступили вниз и стали жаться к стенам домов, повалив заборы. Наступила короткая, нервная передышка. Похватав с поля боя оружие, оставшиеся в живых воины Гостемила отступили в густые еловые заросли с юго-западной стороны детинца, которые захватчики пока что не догадались зажечь просмоленными стрелами.

Повалил мокрый снег.

Ратник, стоящий у тайного лаза на дворовой стороне стены детинца, и готовый по сигналу лаз этот завалить приготовленной грудой камней, пропустил по одному — сперва Владимира, затем Вышату, и, наконец, Гостемила. Владимира зацепили свердом — плечо кровоточило, он ругался и ныл.

— Все в церкви? — спросил Гостемил у ратника.

— Все, болярин.

— Илларион им там проповеди читает?

Ратник не ответил, а только посмотрел на колокольню. Гостемил поднял голову.

Очевидно сверяясь с ведомым только ему лично отсчетом времени, поскольку солнце закрыто было тучами и снежной пеленой, скандальный священник ударил в колокол. А, понял Гостемил, время молитвы — значит, надо звонить. Замечательный человек Илларион. Перекрестившись на колокольню, он спросил:

— А Хвеопемпт?

— К службе готовится, — сообщил ратник.

Спелись попы, подумал Гостемил, улыбаясь. Может, до вечера продержимся. А то и до утра. Он вошел в церковь. Бросив взгляд на княгиню и дочерей, стоящих у алтаря и беседующих с митрополитом, он отклонился в тень, вдоль стены проследовал к боковой двери, ведущей в малую часовню, и скрылся в ней.

Свет, льющийся в окна часовни, из-за снегопада казался совершенно белым, без примесей. Подойдя к алтарю тихим, неслышным шагом, Гостемил снял с плеча бальтирад и положил сверд на пол. Посмотрев некоторое время на крест он, виновато улыбнувшись Создателю, встал на колени.

— Отче наш, сущий на небесах, — сказал он тихо, прислушиваясь к звучанию. Подумал, и повторил фразу по-гречески. Показалось убедительнее. И он продолжил по-гречески, — Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет Твоя власть на земле как на небе.

Закончив короткую молитву, завещанную людям самим Спасителем, Гостемил начал размышлять.

Я знаю, что прошу невозможного, подумал он. Слишком много всего сразу — пусть и Хелье вернется невредимым, и Нимрод тоже, и даже Ярослав, да еще и войско пусть приведет… войско… И вот ведь дело какое, Создатель — про Ширин я даже подумать боюсь. Даже наедине с Тобой. Послал девку с поручением — ей восемнадцать лет! А ну ежели с нею что случиться? Ну, во-первых, Ярослав, если и предупрежден, и уйдет от похитителей, приедет сюда с сотней человек, тут его и схватят. И я окажусь виноват. Но главное-то — Ширин. Ширин, дочь моя, с которой я едва знаком. Одна, под снегопадом, пригибаясь в седле, скрываясь от людей, с грамотой этой моей дурацкой, с фамильным амулетом на шее. Убереги их всех, Господи. Убереги всех, и Ширин, и прежде всего Ширин, но не только Ширин, а их всех. Меланиппе-Елена моя дурная, дылда… Пожалуйста, великий Боже, убереги. На все Твоя воля, Тебе виднее, но убереги. Вот, мне плохо сейчас, и виду нельзя показывать. Эти люди, которые здесь, мне поверили, потому что у них нет выхода. Они на меня положились. А я полагаюсь на Твою волю, но и прошу, умоляю — убереги. Девку эту свою я очень полюбил, видишь?

А ведь еще и сын есть! Не знаю я его совсем, Господи. Но и его тоже убереги. Мне это нужно. Ты видишь. Ты знаешь. Не очень понимаю я, что я тут затеял — может быть, лучше было бы действительно сдать город? Но уж сделано — переделывать поздно, нужно держаться. А Ты помоги мне, Господи.

Ну, дела — я даже не понимаю, по-гречески я сейчас думаю или по-славянски? О! Отвлекся. Господи, прости меня, грешника великого, за легкомыслие мое тоже — прости.

Тем временем несколько горящих стрел вклинились в деревянную часть стены терема, и она, как и предполагалось, начала гореть. Стоя на паперти Десятинной, Ингегерд смотрела на терем. Ничего особенно ценного внутри не было — то, что она не успела спрятать в каменном подвале давно вынесли самые шустрые из ополченцев. Но терем было жалко. В деревянной части располагалась княжеская спальня и княжеская столовая. Там стояли скаммели и ховлебенки, к которым Ингегерд за годы привыкла, а привычка у скандинавов — сродни влюбленности. Она помнила, как италийский зодчий, перестраивавший каменную часть, принимал меры предосторожности, чтобы сохранить деревянную, как память, как часть истории. Резные потолки, эффектные пролеты, улучшенные и дополненные по рисункам зодчего Ротко — всего этого было жалко. А сколько интересных людей за эти годы посетили — столовую, гридницу. Сколько историй рассказали, сколько песен спели. И вот — несколько примитивных палок с просмоленными наконечниками и грубым оперением, пущенных людьми, которые никогда ничего не строили — и горит терем. Жалко.

Стоя в проулках и палисадниках, фатимиды обменивались информацией. Вскоре они группами стали входить в дома — открывая незапертые двери, выбивая запертые, разжигая печи. На улице стало ветрено, падающий снег мотало из стороны в сторону. Одно дело — драться, или активно куда-то бежать, другое — стоять в бездействии и непонимании под влажным снегопадом и ледяным ветром. Двойные порты, шерстяные рубахи — фатимиды думали, что готовы к холоду. Они ошиблись. К холоду никто никогда не бывает готов, даже угрюмые лапландские рыбаки, даже ладожские разбойники.

Отряд фатимидских конников, оставив в покое Золотые Ворота, пошел в обход к реке. Летом в город можно было бы войти вплавь, не слезая с лошадей, но теперь, в начинающий покрываться ледяной зыбью Днепр соваться было бессмысленно — замерзнешь, не доехав, вместе с конем. Срубив несколько тонких лип, конники быстро смастерили лестницу и приставили ее к городской стене. Самый рьяный тут же взлетел по ней на кромку — и его ткнули копьем и опрокинули вместе с лестницей вездесущие защитники города, а в конников полетели стрелы. Конники отступили. Они были не прочь зажечь часть стены, но опасались приближаться к ней на расстояние выстрела — пущенные сверху стрелы летят дальше, у защитников было преимущество.

На Днепре показался парус и вскоре приблизился к пристани. Из кнорра вышли на берег — дюжина молодых, в большинстве белобрысых, парней и один человек среднего возраста. Десять фатимидов, стороживших пристань, приблизились.

— Судислав, — представился человек.

Фатимиды кивнули и показали рукой направление.

— Да, я знаю, где Горка, — раздраженно сказал Судислав и направился вверх по Боричеву Спуску, сопровождаемый дюжиной варангов — навстречу предполагаемой повозке, которую никто не собирался высылать ему из детинца. Никто не спешил к нему с символическим ключом от города. Никто не потчевал хлебом с солью и зайцем по-житомирски с фасолью. На утрамбованный тысячью сапог снежный слой навалило мокрого снега, корка таяла, было скользко. Не ведя активный образ жизни, Судислав вскоре обнаружил, что пеший подъем к детинцу труден. У него сделалась одышка.

Притихший город в снегу производил странное впечатление — неспокойно было на душе у Судислава, и с каждым шагом становилось все неспокойнее. Но вот наконец Десятинная, вот стена — что же ворота-то заперты? Ого! Он остановился и огляделся. Кругом, припорошенные снегом, лежали тела воинов. Судислав оглянулся на варангов. Те также недоумевали, и некоторые держали руки на поммелях свердов. Справа раздался грубый голос, сказавший по-славянски с южным акцентом: