ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ШТУРМ

Киев притих, припорошенный снегом.

Единственная в городе магометанская семья, разветвленная, многочисленная, проживавшая в доме на Пыльном Спуске, почему-то не уехала из города. Не то из-за слишком поверхностного знакомства с местным наречием не поняла, что происходит, не то (как поговаривали злые языки) ждала прихода своих.

В занималовке царила напряженная тишина. Княгиня, с Библией в руках, внимательно рассматривала свои колени, прикрытые богатой константинопольской поневой со слегка стилизованными вышитыми растениями непонятного семейства. Владимир, стоя у прикрытой ставни, смотрел сквозь щель на город. Полководец Вышата с ненавистью глядел Гостемила. Великовозрастная княжна Элисабет, с блудливыми глазами, некогда целовавшаяся с Нестором и спавшая с Лелем, сидела на скаммеле в углу, вытянув длинные пухлые ноги. Анька-перс, тринадцатилетняя, забавлялась киданием кусков жеваной смолы в нарисованную углем на стене рожицу. Остальные дети под присмотром нянек встретили первый снег в Берестово. Владимир, гордый властью, радуясь случаю говорить киевлянам «дети мои», рассудительно отправил в Берестово гонца с повелением задержаться, и хотел вместе с гонцом отправить всех остальных, но княгиня отказалась ехать, а Элисабет и Анька сперва цинично решили, что готовящееся нападение на Киев — просто глупые сплетни, и остались, а теперь было поздно отступать.

— Пустой город, — сказал Владимир. — Зря мы им все рассказали. Вот они и сбежали.

— Многие прячутся, — заметил Гостемил. — И многие, князь, идут в ополчение.

— Ополчение! — презрительно повторил Вышата.

— Да, ополчение, — Гостемил не менее презрительно посмотрел на него. — Никогда не державшие сверд в руках мирные люди пришли защищать город.

— Ох уж мирные. Разбойник на разбойнике.

— Есть и такие. И даже некоторые воины остались. И те, кому нечего терять. И вот Владимир остался.

— А нужно было уехать и переждать, — наставительно заметил, далеко не в первый раз, Вышата. — Враг бы побуйствовал, а потом расслабился. Тут бы мы, собрав настоящее войско, и взяли бы верх.

Владимир давеча, в благородном порыве, объявил о своем окончательном решении остаться в Киеве, о чем теперь жалел, но было поздно. Княгиня тоже осталась — быть с сыном велел ей материнский, христианский, и, наверное, государственный долг. Из священников в городе остались — Илларион и, как ни странно, митрополит Хвеопемпт. Повращав укоризненно глазами, грек объяснил, что «сбежать, как волк, труслив и глуп» не в его правилах, а нужно быть с паствой. Илларион хотел было на это заметить, что не столько паства волнует Хвеопемпта, сколько золото в подвале Десятинной, но промолчал.

Начали прибывать ополченцы один за другим. Возле терема развели костер, у костра встал Гостемил и поочередно, преодолевая брезгливость, беседовал с прибывающими. А прибывающие были не из тех, кого приятно расспрашивать. Еда стала в Киеве труднодоступна, и потенциальные ополченцы, помимо прочих побуждений, надеялись, что их в детинце покормят.

— Кто таков?

— Щепин, с Демички, — отвечал кривой детина, тараща глаза.

— Что делать умеешь, Щепин?

— Сплевывать наискось умею.

И показал, как именно.

— Христианин?

— Отродясь не было.

— Садись у костра, грейся.

— А кормить будут, болярин?

— Будут. Терпение, друг мой. А тебя как звать?

— Блудко.

Одноглазый Блудко стоял перед Гостемилом, опираясь на костыль и улыбаясь. Во рту желтел одинокий зуб.

— Чем занимаешься, Блудко?

— Побираюсь на улицах.

— Ремесло знаешь?

— Знаю военное. Десять лет назад ногу мне отрезали в Литве, когда ходили мы туда с Ярославом. С тех пор ни к чему не пригоден. Жена с детьми ушла к пекарю.

— Каким же образом думаешь ты оказаться мне полезен, Блудко?

— Стреляю неплохо.

— Давно последний раз стрелял?

— А вот в том походе и стрелял, болярин.

— Иди домой.

— А нету у меня дома, болярин.

— Ладно. Садись вон там, у костра.

— А обед когда?

— Скоро. А ты кто такой?

— Кузя.

— Сколько тебе лет, Кузя?

— Тридцать.

— Не плотник ли ты?

— Плотник.

— Стрелы умеешь делать?

— Да.

— Ну, хоть один полезный человек нашелся. Христианин?

— Нет.

— Иди в мастерскую. Это вон там. Там уже двое делают стрелы, правда, очень скверно. А стрел нам не хватает.

— Я и по кузнечному делу…

— Железяки у нас есть. Иди, иди. А ты что же пришла, красавица?

Толстая матрона улыбнулась ему сладко.

— А врагов поколотить охота, болярин.

— Чем же ты будешь их колотить, скалкой?

— Топором. Я, болярин, с тех пор как мужа в войско взяли, а обратно не вернули, всему научена.

— Христианка ты?

— Не без того.

— Иди пока что на службу, вон церква открыта.

— Как же, — испугалась матрона, — мне, да в Десятинную? Мы люди-то, болярин, невеликие.

— Сегодня туда всех пускают. Э! А ты кто такой, и почему от тебя так пахнет гадостно?

— Уживчик Ухо я, болярин. А пахнет потому, что обосрался с перепою, а помыться некогда было.

— Пошел отсюда.

— Э, болярин…

— Пошел! А ты?

— Я-то?

— Да.

— Воруно, печенег.

— Вижу, что печенег. Так пристало ли тебе, печенегу, в киевское ополчение поступать?

— Что ж тут такого? Я в Киеве родился. И, болярин, ты вот бабу эту в церковь отправил, так мне бы тоже туда, к причастию.

— Ты что, христианин?

— Да.

— Хмм… Какие слова Господа Нашего Иисуса Христа нравятся тебе больше всего?

Воруно задумался.

— Э… Слова?

— Ладно, иди в церковь.

— О! — вспомнил Воруно. — Вот это больше всего нравится… Постой, постой…

Гостемил нетерпеливо смотрел на Воруно. Сейчас понесет околесицу.

— «Я пришел в мир, дабы каждый, в меня верящий, не жил во тьме», — процитировал по памяти Воруно.

— Потрясающе, — совершенно искренне сказал Гостемил. — Хорошо, иди в церковь, Воруно. Старец, ты зачем здесь?

— Мне, болярин, только бы топор или сверд дали бы.

— И что же тогда будет?

— Я бы тогда пошел и женушку свою, змеюку отравную, зарубил бы в хвиту, до того она меня, болярин, довела. А в благодарность я буду защищать город. А еды мне не надо, я ем мало.

— Ладно. Дадим тебе топор. А ты кто?

— Питух Милуся.

— Ростовчанин, что ли?

— Ага.

— Куда ж твои земляки-то все подевались, Питух?

— Сбёгли, — весело сообщил Питух. — Добро свое закопали да сбёгли. Я бы тоже сбёг, но я был в состоянии охвоения от потребления и мордобиения, и забыл, что бежать надо ночью, а теперь из всех земляков остался я в городе один. А один я не побегу.

— Боишься?

— Нет. А скучно одному-то. Уж я лучше с ковшами этими буду. Защищать.

— Христианин?

— Склонность имею.

— Иди в церкву.

— Иду.

Подошел мальчишка лет двенадцати.

— Ты кто такой?

— Я — подзаборная мразь, — сказал мальчишка.

— Это кто тебе сказал?

— Это мне все говорят.

— Родители есть?

— Нет.

— С кем живешь?

— Раньше с дядей жил, но дядя женился и уехал в Новгород.

— Что умеешь?

— Рогатки мастерить.

— А стрелы?

— Пробовал.

— Получается?

— Не очень.

— Иди к плотникам, вон туда, в мастерскую.

Вот такое ополчение. Калек, бывших вояк, отслуживших свое во славу Киева и Ярослава, ныне никому больше не нужных, набралось человек двадцать, остальных около двух сотен. С каждым и с каждой Гостемил переговорил. Плотники, восемь человек, мастерили стрелы. Христиане, около двух дюжин, вышли из церкви, причастившись, и присоединились к нехристям, и двое плотников из их числа тут же ушли в мастерскую к стрелоделам.

— Вот, поселяне, послушайте меня! — зычно сказал им всем Гостемил. — Дело нам предстоит противное, труд грязный. На помощь нам идет Ярослав с большим войском. Наша задача — попытаться удержать город до его прихода, и либо победить, либо лечь костьми, удерживая детинец.