Синьор Бриззи посмотрел на двести ливров, лежавших перед ним. Затем на меня. Моя бесхитростная физиономия убедила его в том, что никакого подвоха тут нет. Думаю, он, к тому, быстро сообразил, что требуемая расписка для него куда менее важна, чем расписка в получении кругленькой суммы. Словом, капитан еще раз хмыкнул, покачал головой, пожал плечами и позвал помощника. Помощник быстро написал то, что я ему продиктовал, после чего синьор Бриззи размашисто подписал расписку и приложил к ней печать. Я горячо поблагодарил его, отвесил поклон и вышел, оставив капитана любоваться неожиданно свалившимся богатством. Мне предстояло попрощаться с семейством Лакедем.

Прощанье оказалось самой тяжелой минутой в нашей одиссее. Все мои мысли до того были сосредоточены на том, чтобы добраться до Барселоннеты – городка, название которого столь счастливо накануне нашего отъезда упомянул Мушкетон, рассказывая о своих похождениях среди контрабандистов. К этому прибавился совет Арамиса, касающийся толкования письменного текста, и слова господина Лакедема о возможном переезде из Франции в Савойю. Конечно же, я должен был благодарить небеса – ведь столь счастливое стечение обстоятельств выпадает редко. Но к бесшабашной молодости, по-видимому, окружающий мир – или Бог – относится с большим снисхождением. Так или иначе, но мне и моим подопечным повезло.

Теперь же, когда первая часть плана была осуществлена, я вдруг сообразил, что, на самом деле, совершенно не был к этому готов. Я пустился в эту авантюру, очертя голову, мысленно воскликнув: «Будь что будет!».

Да, нам повезло – и вот пришло время навсегда расстаться с семейством, к которому я успел привязаться. Я шел к гостинице, в которой они остановились, и ноги мои тяжелели – словно в сапоги положили свинец. Что сказать господину душ Баррушу? Что сказать госпоже Сюзанне? И какие слова произнести, увидев в последний раз Рашель?

Поднявшись по лестнице, я постоял у двери гостиничных покоев, в которые, по просьбе Мушкетона, хозяин поместил путешественников поневоле. Теперь и руки мои показались мне слишком тяжелыми – я ведь должен был постучать в эту дверь. Я постучал – коротко и решительно. И в смятенном состоянии духа, наконец, предстал перед моими недавними подопечными – в последний раз. Глаза «Исаака Лакедема» были красными, несмотря на то, что мое появление он встретил улыбкой. Госпожа Сюзанна Лакедем – или, вернее, Сюзанна душ Барруш, обняла меня. Она долго не разжимала объятий, спрятав лицо на моей груди; когда же, наконец, подняла голову, по ее щекам струились слезы. Еще раз горячо поблагодарив меня за спасение, супруги Лакедем–душ Барруш – вышли из комнаты под каким-то предлогом, и я остался наедине с Рашелью. Все это время она неподвижно стояла в дальнем углу, так что, войдя в комнату, я не сразу ее заметил.

Мы молча смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Во всяком случае, я не знал. Ее лицо было удивительно спокойно, никогда ранее я не видел, чтобы она выглядела вот так – напротив, мне всегда казалось, что малейшее движение чувств немедленно отражалось на этом дорогом мне лице. Мгновенным взмахом ресниц, дрогнувшими губами, блеском глаз.

Сейчас же она была столь неподвижна, что на мгновение мне даже почудилось, что кроме меня в комнате никого нет – лишь чья-то тень, в которой мое воображение угадало знакомые черты.

В самом деле, что мы могли сказать друг другу? Поклясться в вечной любви? Попрощаться? Пожелать удачи? Во всем этом не было никакого смысла, и мы оба понимали это.

Но и расстаться просто так, без единого звука мы тоже не могли. И потому, видимо, наши губы одновременно разомкнулись:

– Рашель...

– Исаак...

Теперь ее неподвижное лицо ожило, она вздохнула, словно просыпаясь, провела рукой по щеке и слабо улыбнулась.

– Вам пора, – сказала Рашель.

– Да, пора.

– Я не хочу ни о чем говорить, – девушка закрыла лицо руками. – Все это слишком тяжело, – она медленно отвела руки и еле слышно прошептала: – Прощайте, Исаак... Или, отныне, только Портос? Впрочем, все равно. Да благословит вас Бог за то, что вы для нас сделали! Вспоминайте иногда... – она не договорила, отвернулась.

Я ушел, и больше мы не виделись. 

Глава одиннадцатая,

в которой я возвращаюсь в Париж 

До темноты мы с Мушкетоном просидели в прибрежных зарослях. Я внимательно следил за дорогой, а он, став от рискованного путешествия чрезвычайно болтливым, развлекал меня историями о прежних своих похождениях в этих местах. Время от времени я останавливал его, когда мне казалось, что кто-то приближается к нашему укрытию. Он замолкал, но тут же вновь начинал свои бесконечные рассказы. В конце концов, я пообещал ему, что выдеру его как следует по возвращении, если он немедленно не замолчит. Мой верный слуга подчинился – я думаю, не столько из страха перед трепкой, сколько от того, что ему и самому надоело молоть языком.

Около полуночи я, наконец, решил, что можно отправляться в обратный путь. Туман, обычное явление в этих местах, вновь окутал оба берега Дюранса. Мы спустили на воду нашу лодку и совсем скоро оказались во владениях французской короны. Мушкетон высадил меня в ста ярдах от того места, где его ожидал Якопо. Я вернулся в «отель Бриссо». Перед уходом отсюда я специально неплотно прикрыл окно в свою комнату, и теперь мне не составило особого труда проникнуть в дом через него. Оказавшись в комнате, я, как был, в одежде рухнул на кровать и уснул мертвым сном, без сновидений.

– Ну и горазды же вы спать, господин Портос! – поприветствовал меня наутро гостеприимный господин Жозеф де Бриссо – полный тезка итальянского капитана из Барселоннеты. – Уж мы целый день вчера пытались вас разбудить, и стучали, и звали – и все напрасно!

– Все потому, господин де Бриссо, что ваше вино чересчур крепко! – ответствовал я. – Куда там парижским винам!

Мой ответ вызвал у него настоящий восторг. На том мы и расстались – вполне довольные друг другом.

Дорога в Париж прошла без особых приключений. Я мысленно репетировал свой доклад командиру. Признаться, я, все-таки, побаивался за успех моего плана. Конечно, главная часть его мною была осуществлена – я спас своих друзей. Но, признаюсь честно, иной раз мне представлялось, как меня лишают шпаги и отправляют в Бастилию. Или на эшафот. Чем ближе подъезжали мы к Парижу, тем больше у меня появлялось сомнений в успехе.

Теперь мы ехали и ночью, и днем, для чего мне приходилось чаще менять лошадей на станциях и постоялых дворах. Ноги мои превратились в сплошные кровоподтеки, платье и шляпа покрылись слоем пыли. Мушкетон громко и выразительно стонал – хотя на козлах сидеть было несравнимо легче, чем в седле. Тем не менее, уже через три дня после отъезда из Барселоннеты мы вновь въехали в Сен-Антуанские ворота. В первую очередь я вернул в гвардейскую конюшню карету с решетками и запорами. Избавившись от этого мрачного сооружения, я почувствовал облегчение.

Теперь мне предстояло доложить капитану о выполнении приказа. Результаты доклада могли быть самыми разными, и я не хотел ставить под удар моего верного слугу.

– Ступай домой, – сказал я Мушкетону, едва мы вышли из конюшен. – Жди меня там. Надеюсь, что долго меня не задержат. Задай корм Вулкану, – я передал ему повод от моего коня.

Мушкетон нерешительно потрепал коня по холке. Большую часть пути я проделал на сменных лошадях, только последние два часа – на Вулкане, ждавшем нашего возвращения в Фонтенбло. Но я так торопился, что едва не загнал беднягу.

– Может быть, вам стоило бы переменить платье, прежде чем идти к начальству? – заметил Мушкетон, придирчиво оглядывая меня с ног до головы. Я похлопал по шляпе, сбивая пыль с полей и плюмажа, и махнул рукой. Сегодня мне было не до забот о внешнем виде. Кроме того, я опасался, что от какого-нибудь случайного свидетеля капитан узнает о моем подлинном маршруте раньше, чем я успею ему объяснить. Поэтому я решил не следовать совету Мушкетона, а идти прямиком к Дезэсару.