Вернувшись домой, я долго не мог уснуть. И не только потому, что все время возвращался мыслями к дону Жаиме. Было еще одно обстоятельство, тревожившее меня. В конце концов, я поднялся с постели, натянул сапоги, подошел к старому сундуку и раскрыл его. Не зажигая света, на ощупь нашел я сверток, прихваченный мною из родительского дома, после чего вышел на улицу. В ночном небе уже можно было угадать скорое пришествие утра. Хотя повсюду все еще царила ночная тишина.

Обогнув дом, я вышел на небольшой пустырь, окаймленный невысоким кустарником. Здесь я развернул позорный наряд с кровавой надписью, положил на него бумаги, подписанные покойным Жоано душ Сантушем, и щелкнул огнивом. Длинная искра слетела с кремня, и тотчас пропитанная селитрой ткань вспыхнула. Я выпрямился. Пламя весело пожирало санбенито и списки еретиков, собранные доносчиком для инквизиции Порто.

Как ни странно, я испытывал не только облегчение, но и грусть. Не так уж много времени прошло с того дня, как я покинул старый дом в Ланне. Но сейчас мне казалось, что миновали десятилетия. Я силился вспомнить лица домашних – и не мог: в памяти моей всплывали совсем другие лица.

Солнце взошло, и словно испугавшись могучего соперника, костер мой погас почти мгновенно. Я продолжал стоять над небольшой кучкой белесого пепла, до тех пор, пока внезапный порыв ветра не развеял его. Только тогда я вернулся домой.

Последующие три дня я пребывал в странном состоянии. Такие ощущения я испытал только однажды, в далеком детстве. Я тогда тяжело заболел, несколько дней находился на грани между жизнью и смертью; когда же, наконец, пошел на поправку, то никак не мог привыкнуть к краскам и запахам окружающего мира: все казалось мне чрезмерным.

То же происходило и сейчас.

По счастью, я был свободен от службы эти три дня – господин Тревиль был столь любезен, что предоставил мне отпуск, хотя я и сам не знал толком, зачем он мне нужен. Мне повезло: об отпуске я попросил на следующий же день после стычки на улице Феру, и о ее результатах наш капитан еще не знал. К концу третьего дня я оправился настолько, что решил навестить Атоса и справиться о его состоянии. Здесь я вновь встретил Арамиса. Ничего удивительного: при всем различии наших характеров, мы сходились в отношении к старшему товарищу. Арамис сообщил, что завтра с утра нас желает видеть Тревиль. Всех троих. Я хотел было предложить Атосу, который все еще не поднимался с постели, побыть дома, но он не дал мне говорить.

– Портос, Арамис, ни слова Тревилю о том, что я ранен, – голосом слабым, но твердым, сказал он. – Я прекрасно себя чувствую и не хочу лишних расспросов. Нам приказано утром быть у него? Очень хорошо. Я буду.

Спорить с ним было бесполезно.

Утром, собираясь к нашему командиру, я с огорчением обнаружил, что мой форменный плащ, которым я обмотал руку, чтобы парировать удары дона Жаиме, превратился в самые настоящие лохмотья. Нечего было и думать в таком виде предстать пред очи нашего грозного капитан-лейтенанта[11] .

Я начал перебирать свой гардероб, отыскивая сколько-нибудь приличное платье. Увы, все камзолы, в том числе и тот, относительно новый, черного бархата, которым я обзавелся еще во время службы у Дезэсара специально для королевского смотра, оказались мне тесны. Пришлось довольствоваться колетом из буйволовой кожи, который я любил за то, что он не стеснял движений, а в сражении смягчал непрямые удары. Я имел в нем вид вполне воинственный. Но и колет, за последнее время, стал несколько тесноват – так же, как полотняная сорочка, которую я надел под него. Бордовый бархат на кюлотах местами изрядно потерся. Единственным предметом моего наряда, не вызывавшим никаких нареканий, были отлично вычищенные Мушкетоном ботфорты с пристегнутыми золочеными шпорами.

Конечно, у меня испортилось настроение. На утренних приемах у Тревиля собравшиеся щеголяли золотым и серебряным шитьем. Трости из слоновьей кости небрежно стучали по паркету, гигантские плюмажи то мели пол, то взлетали под потолок – если их обладатели в совершенстве владели искусством шляп, которого я никак не мог освоить. Конечно, на таком фоне я выглядел бы как прореха на парадном портрете.

И тут Мушкетон дал мне отличный совет.

– Ваша милость, – сказал он, – почему бы вам не украсить свой наряд этой превосходной перевязью? Я выпросил ее у торговца под честное слово (под ваше честное слово, – пояснил он, нисколько не смущаясь) и пообещал вернуть, если она вам не подойдет. Или же заплатить, если окажется в самый раз!

С этими словами мой замечательный слуга протянул мне шедевр портняжного искусства. Или оружейного, если угодно, – поскольку предназначался он для ношения боевой шпаги. Сделанная из отлично выделанной кожи, снаружи перевязь выглядела так, что ее не стыдно было бы носить даже коннетаблю – таким количеством золотых нитей она была заткана. Но вот сзади золота не был вообще – как на простом солдатском ремне.

– Так ведь потому она и стоит втрое дешевле обычной, – резонно ответил Мушкетон в ответ на мое замечание.

Я хотел отказаться и уже открыл рот, чтобы приказать моему плуту отнести перевязь торговцу, но неожиданное соображение, вполне соответствовавшее моему настроению, удержало меня. Я подумал вдруг, что эта перевязь похожа на мою странную, двойную жизнь, на разницу между наружной ее стороной и изнанкой. Ее сверкавшая золотом половина была сродни нынешней моей жизни, открытой, бурлящей и не содержащей никаких загадок. Другая же половина, бедная и, словно бы, поношенная, походила на ту часть моей жизни, которая лишь изредка давала о себе знать – как, например, внезапным появлением дона Жаиме душ Сантуша.

Подумав так, я принял у Мушкетона перевязь, надел ее, после чего набросил поверх колета любимый плащ из алого бархата. Он скрыл простую часть перевязи, оставив шитую золотом сверкать в солнечных лучах.

Полюбовавшись на свое отражение, я отправился к дому Тревиля. Здесь я встретил Арамиса, который сказал мне вполголоса, что Атос все еще очень слаб и, скорее всего, не появится сегодня.

Мы решили не рассказывать капитану о его ранении и вообще – особо не распространяться о недавнем неудачном сражении на улице Феру.

– Если господин де Тревиль спросит об Атосе, скажем, что он болен, – предложил он.

И в этот момент нас вызвали к Тревилю. Не успели мы войти в кабинет (я заметил там какого-то молодого провинциала), как наш капитан устроил нам хорошенькую головомойку – из-за злосчастной стычки на улице Феру. Разумеется, ему живописали случившееся как решительное поражение его мушкетеров. Действительно, получалось, что шесть «синих» мушкетеров проиграли шести «красным». По мнению Тревиля, которое он не преминул донести до нас в самых резких выражениях, это настоящий позор. Мы с Арамисом сдерживались изо всех сил и лишь кивали с виноватым видом, но, в конце концов, я потерял самообладание. Я наговорил нашему бравому капитану кучу дерзостей, но, в то же время, растолковал ему некоторые детали ночного сражения, о которых, по всей видимости, ему не сообщили. Объяснив, что нас было не шестеро против шести, а вдвое меньше – поскольку двоих убили на месте, напав из засады, а Атоса тяжело ранили. Правда, я забыл об осторожности и сказал лишнего – вспомнил о Фарсальской битве, проигранной Помпеем Великим, а заодно помянул и битву при Павии. От удивленных взглядов, вызванных моей внезапно прорезавшейся образованности (равно как и от изложения ненужных подробностей, связанных с доном Жаиме душ Сантушем), меня спасло неожиданное появление Атоса. Он был смертельно бледен, шел медленно, но держался спокойно. Де Тревиль, по счастью, уже сменил гнев на милость, и вскоре мы были отпущены с миром.

Уйдя от капитана, мы вышли во двор. Здесь Арамис обратился ко мне с каким-то пустяковым вопросом. Я уже открыл рот, чтобы ему ответить, но в это время какой-то олух (оказалось – тот самый провинциал, в присутствии которого капитан давал нам взбучку) едва не сбил меня с ног и к тому же, запутавшись в моем плаще, сорвал его, представив на всеобщее обозрение злосчастную перевязь. Что мне оставалось делать, кроме как вызвать наглеца на поединок? Именно так я и поступил. Мог ли я предположить, что юный наглец, чей говор живо напомнил мне родные места, станет впоследствии моим ближайшим другом – на всю оставшуюся жизнь?!