Меня не пугало его появление, напротив – я мечтал о нем. Ведь затеянная мною экспедиция в Савойское герцогство, перечеркнула не только планы дона Жаиме, но и мои собственные – отомстить ему за убийство отца.

К сожалению, я не мог никак повлиять на события – мне ничего не было известно ни о местопребывании моего врага, ни о том, как вся эта история подействовала на него. Мне оставалось лишь одно – ждать.

15-го апреля 1625 года, в годовщину моего производства в мушкетеры, мы устроили славную пирушку в кабачке на улице Феру. Мы – это, прежде всего, Атос, Арамис, в конце концов, поддавшийся нашим уговорам и тоже ставший мушкетером, и я. Чуть позже к нам присоединились еще трое наших товарищей – де Рео, де Жуазель и семнадцатилетний новичок, имени которого я не запомнил и который приходился родственником господину де Мопертьюи, корнету мушкетерской роты. Разумеется, в отличие от меня, у него имелись все необходимые рекомендации, так что ему не пришлось предварительно поступить кадетом в роту барона Дезэсара.

За последний год я сдружился с Арамисом почти так же крепко, как и с Атосом. С бывшим аббатом мне было и проще, и сложнее одновременно. Проще – потому что, во-первых, мы были почти ровесниками, ему исполнилось двадцать два года. Во-вторых, его вечная таинственность и некоторое лукавство, как я понял очень быстро, были продиктованы не природной неискренностью, а тем воспитанием, которое он получил в духовной семинарии.

Но и сложности в наших отношениях появились почти сразу же. В отличие от прямодушного Атоса, Арамис был скрытен. За его бесхитростной и даже несколько наивной внешностью пряталась натура, склонная к хитроумным интригам. В разговоре, выходя за круг привычных тем, он предпочитал высказываться намеками. И, конечно же, никогда не забывал напомнить о том, что военную свою жизнь считает вынужденной и временной и мечтает о том дне, когда ему удастся, наконец, сменить мушкетерский плащ на сутану. Мне это казалось странным – особенно после того, как я убедился в его фехтовальном мастерстве и безусловной отваге. Арамис чаще других оказывался в круге дворцовых интриг, а среди имен, которые он мог небрежно произнести в разговоре, не было ни одного, насчитывавшего менее трехсот лет известности. Его характер представлял собою удивительную смесь скрытности и почти детской наивности. Очень быстро он вошел во вкус тех развлечений, которые были в ходу среди мушкетеров и гвардейцев, и с удовольствием при случае задирал телохранителей его высокопреосвященства, чтобы затем скрестить шпаги с кем-нибудь из обладателей красных плащей либо в Люксембургском саду, либо на Пре-о-Клер. Фехтовал он превосходно, был отважен и решителен, суждениями отличался тонкими и глубокими, так что его авторитет среди мушкетеров вскоре уступал разве что авторитету Атоса – и, разумеется, де Тревиля. Я тоже охотно признавал его превосходство. Он же временами пользовался моей физической силой – примерно так, как некогда друг моего детства Андижос. Но, поскольку, природное тщеславие подталкивало меня самого демонстрировать силу и выносливость, то его хитрости не вызывали во мне протеста. Так что я с удовольствием выступал секундантом в нескольких дуэлях моего друга. Кроме того, несколько раз я сопровождал его на тайные встречи – с какой-то белошвейкой; при этом мне пару раз пришлось отбиваться от каких-то типов, устраивавших засады на Арамиса.

Так, например, после отъезда его белошвейки в Тур он впал в такое отчаяние, что нам с Атосом пришлось приложить немало усилий, чтобы излечить его от глубокой меланхолии. Он с такой жадностью слушал наши увещевания и с такой непосредственной доверчивостью воспринимал доказательства невинности исчезнувшей возлюбленной, что я – редкий случай! – вдруг почувствовал себя старше и опытнее его. Особенно явно это проявилось в тот вечер, когда от исчезнувшей возлюбленной принесли письмо.

Глядя на его жеманные манеры, чуть слащавую улыбку, я всякий раз вспоминал другого известного мне Арамиса – с тигриным взглядом и стремительной шпагой, решительного и отважного воина. И, конечно же, второй мне нравился куда больше.

Итак, в тот день я беззаботно веселился в обществе друзей. Мы даже не заметили, как летит время. Пробило полночь. Хозяин порекомендовал нам отправляться восвояси – поскольку, согласно новым указам господина кардинала, гвардейцы всех рот, не будучи занятыми по службе, должны были после полуночи находиться либо в казармах, либо в своих квартирах. И телохранителям его преосвященства, вкупе с полицейскими сбирами, предписывалось задерживать нарушителей порядка, не взирая на личности. И я, и мои товарищи относились с пренебрежением к этому указу, так же, как и к указам, грозившим суровыми наказаниями дуэлянтам.

Тем не менее, мы решили отправиться восвояси – потому что накануне дежурили во дворце. Арамис уже дважды за вечер жаловался на усталость, да и я не прочь был оказаться в теплой постели. Атос от нашего предложения покинуть застолье показался немного обескураженным, но, в конце концов, согласился. Прочие наши компаньоны без особых возражений поднялись из-за стола.

Было полнолуние, улицы были залиты светом. Так что только обилием выпитого вина и усталостью от предшествующей ночи в карауле можно объяснить то, что никто из нас ничего подозрительного не заметил. Но – увы. Вино и усталость – опасное оружие, куда более действенное, чем шпага или мушкетная пуля. Громко разговаривая, мы дошли до угла улицы и остановились шагах в двадцати от дома, в котором снимал квартиру Атос.

Только здесь, почувствовав подозрительное движение за спиной, я обернулся. Я поступил так, повинуясь, скорее, инстинкту – как некогда в горах, в компании контрабандистов. Но это спасло меня от смерти: чья-то шпага должна была пронзить меня сзади, но я успел увернуться и крикнуть: «Берегитесь!»

Мой призыв, конечно же, несколько запоздал. Арамис и де Рео, правда, успели увернуться от направленных на них ударов, но трое других – Атос, Жуазель и родственник нашего корнета, – оказались менее счастливыми и рухнули бездыханными.

Нас атаковали шестеро гвардейцев кардинала. Видимо, они узнали о нашем пребывании в кабачке и устроили засаду по всем правилам воинского искусства. Мы же шли по ночной улице, утратив всякую осторожность и забыв о том, что телохранители господина кардинала, извечные наши соперники, имели к нам серьезный счет – который именно нынешней ночью вероломно, но эффективно предъявили к оплате.

Командовал гвардейцами де Жюссак. Он и крикнул, едва мы втроем выхватили шпаги:

– Сдавайтесь, господа мушкетеры! Вас вдвое меньше – вам не устоять!

– Что означает это нападение, Жюссак? – задыхаясь от негодования, воскликнул де Рео.

– Вы нарушили указ о пребывании на улицах Парижа в ночное время, – невозмутимо ответил Жюссак. – И оказали сопротивление, в связи с чем мы вынуждены прибегнуть к силе. Сдайте ваши шпаги, господа, и следуйте за нами. Утром папаша Тревиль придет за своими шалунами – тогда, возможно, вас отпустят. Или не отпустят, на усмотрение судейских.

Разумеется, о сдаче не могло быть и речи. Не сговариваясь, мы бросились на врага. Ситуация действительно была сложной – каждому из нас досталось по два противника. Но, по счастью, улочка Феру – не пустырь за монастырем кармелиток, вдвоем тут было трудно развернуться. Поэтому, например, напарник Жюссака, не столько помогал своему командиру, сколько мешал ему. Арамис, сломавший свою шпагу в первое же мгновенье стычки, но быстро завладевший шпагой одного из противников и бурно контратаковавший Жюссака, умело этим воспользовался. С силой отбив удар, он неожиданно сделал выпад через плечо невысокого Жюссака, и заколол его незадачливого помощника. Правда, уже через мгновение ему пришлось отступить под натиском опомнившегося Жюссака.

К сожалению, они сами скоро поняли это и, приложив немалые усилия, оттеснили нас на перекресток, а здесь немедленно окружили с трех сторон.

Три шпаги против пяти – не самый удачный расклад. Тем не менее, нападавшие медлили. Рео шепнул: