Ступень вторая. Пламя

Спрыгнув с седла, рыцарь всадил в землю меч, преклонил колени пред импровизированным крестом и повторил свой обет, как делал уже не раз за последние месяцы. Слова шли от чистого сердца, посторонних побуждений у него не было, но небеса бесстрастно молчали. Рыцарь оставался в позе смирения до самого заката, пока была надежда на ответ. Затем он расседлал коня, пустил его пастись, а сам запалил костер, снял шлем и повесил его на рукоять меча. Открылось лицо довольно молодого человека, однако золотисто-рыжие волосы на висках были тронуты сединой, а лоб прорезала глубокая складка; следы горя, которому бессильны были противостоять вся его доблесть, честь и отвага... Лат он, как и большинство странствующих рыцарей, не носил, ограничиваясь прочной курткой из воловьей кожи с нашитыми поверх железными пластинками да кольцами, причем железо это отнюдь не было надраено до блеска. Только шпоры на каблуках и бляхи широкого рыцарского пояса отсвечивали бледным золотом в пляшущих бликах костра. Поужинав краюхой хлеба, остатками пойманного вчера кролика и луковицей, он допил вино из фляги и наполнил ее водой из ручейка. Завтра появится какой-нибудь городок, там можно будет разжиться снедью... а нет, тоже не беда, умереть с голоду в лоррейнских лесах мог кто угодно, но не он. "Кому суждено болтаться на виселице, тот не утонет", порой говорили бывалые люди. Лично о себе рыцарь твердо знал, что погибнет в бою. Причем не от секиры, копья, стрелы или палицы, - его поразят мечом. Но не таким, как его собственный; рыцарь давно уже видел этот клинок во снах, так отчетливо, словно наяву: не прямой двуострый меч, какой знала и ценила вся Европа, не тяжелый тесак-фальчион, какими порой любили рубиться италийцы, не хищная фальката иберов в виде широкого серпа, даже не изогнутая полумесяцем сабля полудиких кочевников Загорья или клюв-ятаган жителей дальних азиатских степей. Он видел - двуручная, в черно-желтую полоску рукоять, ехидно скалящаяся золотой драконьей головой; золоченые иероглифы, узкой лентой струящимися по лакированной черноте деревянных ножен; слабо искривленное, отдаленно похожее на косу лезвие вороненой стали; взмах, опережающий и взор, и мысль - и тело, его тело, рассеченное от плеча до бедра, пыльным мешком осевшее наземь еще до того, как выступила первая капля крови... Сон рассеялся сам собою. Не открывая глаз, он повернулся набок, словно случайно кладя ладонь на рукоять кинжала. Тишина. Осторожно встал, готовый броситься либо наземь, либо в сторону подкрадывающегося из засады врага. Но вокруг не было никого, да и Борн де Трир, верный боевой соратник, мирно дремал, опустив голову. Однако рыцарь привык доверять ощущениям, пускай и столь неясным, потому нацепил шлем и обнажил меч, оставив ножны все так же воткнутыми в землю. Сцепил ладони на эфесе и направил острие к темному небу, подернутому седой пленкой облаков. Даже сквозь кожу перчаток он ощутил жар, исходящий от навершья меча, где хранился единственный его талисман, не считая нательного крестика. В могущество святых мощей, щепок креста Господня или камней из стен Соломонова храма рыцарь не очень-то верил, повидав немало шарлатанов, уверяющих, что лишь их реликвии - истинно подлинные, а все прочие торговцы - жулики и обманщики... Но то, что скрывал тайник в рукояти его меча, было по-настоящему святым. Для него и ни для кого больше. Рукоять стала такой горячей, как если бы рыцарь держал за бока котелок с кипящей водой. Стиснув зубы, он стоял, не опуская клинка. Так с ним уже бывало; нечасто, но бывало. Только стойкость, только вера могли помочь сейчас. Рыцарь помнил, что произошло в первый раз, когда он едва не сдался потоку боли, и был готов на все, чтобы это не случилось вторично. Пришедшее из горячего марева видение скорее удивило его, нежели заставило встревожиться. Потому что у видения на сей раз было лицо, и лицо вполне узнаваемое. - Прости меня, Ровин, - прошептал рыцарь. - Снова я предаю твою память... и теперь, увы, на верный путь мне не вернуться. "Cum di benedicto, Wilfrid", - послышался тихий женский голос. Он не знал, было ли все это на самом деле, или просто пригрезилось, потому что он хотел, очень хотел услышать что-нибудь именно в этом роде? И именно от той, прядь чьих волос хранил как талисман?.. Вильфрид осторожно снял защелку и еще осторожнее открыл коробочку тайника. В раскрытую ладонь вместо золотисто-русого локона посыпалась тонкая струйка пепла.

* * *

Когда переполох прекратился и люди смогли осознать, что остались в живых (по крайней мере, пока), Хаген, старшина обоза, взял управление в свои руки. Со свойственным многим северянам презрением к чинам и титулам, он приказал всем пассажирам (сиречь прибившимся к каравану ради не всегда правдивого ощущения безопасности путешествия в большой компании) выметаться из повозок и освободить место для раненых. Одна из пассажирок, впрочем, была удостоена более вежливого обращения, однако не потому, что седоусый Хаген признал ее. Дело было скорее в тех обстоятельствах, при которых он ее увидел в прошлый раз. Трудно ожидать от человека, которого за шиворот вытянули с того света, что он не запомнит сделавшего такое - если не вовсе лишен признательности. Хагена мало волновали разные там тонкие материи, но собственную шкуру он ценил весьма. Другой-то не имелось. Неудивительно, что ради этой лекарки, Рейвик (или как там ее) старый сакс был на многое готов. И уж обращаться с ней как с собственной любимой дочкой - что, в самом деле, могло быть проще?.. Сама же Рейвик (вернее, Ребекка, на языке альмов и родственных диалектах саксов и франков; а еще вернее - Ривке, как говорили ее собственные предки) Хагена не узнала. Забывчивой она не была, отнюдь, - однако держать в памяти лица всех тех, кого спасло ее целительное искусство, не могла при всем желании. Слишком уж много их было. Запоминались такие, кого спасти не удалось. И не то чтобы Ривке этого столь уж хотелось, но на своих ошибках надо учиться. А значит, их необходимо хотя бы запомнить. Когда ей говорили, что кому-то помочь уже нельзя, Ривке только досадливо отмахивалась и бралась за дело. И иногда поднимала человека со смертного ложа - разумеется, не за минуту и даже не за два часа, как потом говорили спасенные, но поднимала. Кое-кто называл ее ведьмой - произнося это слово очень тихим и неразборчивым шепотом, чтобы слух не дошел до одного их этих самых спасенных. Потому как случись такое, любителю поиграть с огнем за чужой счет немедля свернули бы шею. "Поиграть с огнем" в данном случае было вовсе не иносказанием. К надменным обладателям чародейских и сходных способностей отношение у простого люда было всегда сродни боязливой осторожности и бессловесному почтению, причем последнее чаще порождалось именно первым. Иные из этих обладателей, бывало, заходили в своем высокомерии слишком далеко, буквально ТРЕБУЯ поклонения, присваивая себе титул Властелина, к каковому титулу обыкновенно добавлялась пара-тройка эпитетов, вроде "Грозный", "Ужасный", "Безжалостный", или попросту "Великий". На любого такого всегда находилась управа, обыкновенно - в лице выходца из доведенного до отчаяния простого люда, пробиравшегося всеми правдами и неправдами пред темны очи Властелина и высказывавшего ему все, что о нем думают окружающие. Сия неприглядная правда должна была повергнуть Властелина в прах; если же этого не происходило, герой делал вывод, что Властелин носит свой высокий титул совершенно незаслуженно, после чего пускал в дело верный свой меч, топор или что у него там было. Понятное дело, герои часто умирали, не доводя дело до конца, но в конце концов очередному "спасителю человечества от сил зла" удавалось нанести завершающий удар. Рассказы об этой последней битве мгновенно облетали всю округу, обрастая дюжинами всех мыслимых и немыслимых подробностей, и в конце концов, попадая в руки мастера слов, становились подлинными мифами... Да, так было всегда. Эти правила игры принимались и чародеями, и простыми смертными. Но чуть более ста лет назад, когда святая церковь наконец покончила с внутренними неурядицами и стала единой, в игру Власти и Властелина вступила новая сила. Вступила с барабанным грохотом, мычанием медных труб и заунывным стоном прочих музыкальных инструментов. Новая сила, зовущаяся - святая церковь. Желающая ли власти для себя, как полагали многие, отрицающая ли всякую власть, помимо власти царя небесного, как заверяли сами Несущие Слово Божие, - важно не это. Важно то, что бороться с властью и Властелинами церковь сочла необходимым, используя при этом методы более чем странные. В самом деле, ну разве правильно это - рубить яблоню только потому, что часть ее плодов, упавшая на землю, начала гнить? А именно такую политику последовательно проводили в жизнь служители святой церкви, окрестившие свое детище "Malleus Maleficorum" (первоначально для объединения борцов с Властелинами предполагалось название "Inquisitio Sanctum", однако альмейнские иерархи убедили своих италийских, испанских и византийских собратьев, что имя - особенно имя столь важного ордена должно звучать уже само по себе; "Святое Расследование" - ну что в этом особенного, кто пойдет сражаться с силами тьмы с подобным кличем на устах? а вот "Молот Злодеев" одним только своим названием привлечет сотни жаждущих сразиться с этими злодеями под знамена матери-церкви). Ну а свидетельствами своей успешной работы "Молот" считал трупы погрязших в инфернальном зле чародейства (и степень успеха в основном определялась как раз количеством этих трупов). Посему малейший слух о том, что некая персона занимается колдовством, волшебством, ведовством, ворожбой, гаданием на чайных листьях, астромантией или тому подобными штучками-дрючками обыкновенно завершался маленьким мирным сожжением еретика-малефика, либо громким повешеньем малефика раскаявшегося и публично отрекшегося от своего сатанинского покровителя. В зависимости от местных обычаев сожжение иногда заменяли колесованием, сажанием на кол, провариванием в кипящем масле, раздиранием между молодыми деревьями, и иными достойными внимания методами, - ибо для закоренелых еретиков ни одна казнь не была слишком жестокой, считали мудрые и милосердные основатели Malleus Maleficorum... Нет, обо всем этом Ривке как раз не думала. Хотя некогда крупно пострадала от рьяных Ловчих "Молота", не случись одного хорошего друга - спалили бы ее на медленном огне без всякого снисхождения. Однако даже это испытание не заставило ее скрывать свой дар. Ривке по-прежнему исцеляла всех, кто нуждался в ее помощи, прекрасно зная, что в любой момент... Однако добрые дела сослужили Ривке не менее добрую службу: ни один слух о сверхъестественном умении целительницы не достиг ушей охотников за колдунами. А если и достиг - помнящие добро люди весьма быстро пообрывали эти уши. Возможно, вместе с головами. Для гарантии.