Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»...

А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»

И будет так.

А кто-то говорит – «Вставай! Уже полвосьмого!».

А кто-то говорит: «Уйди».

Бывают слова – полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух...

Начинался рассвет.

Сашка сидела на перилах балкона, как попугай на жердочке, и смотрела прямо перед собой неподвижными глазами.

– Когда ты думаешь быть в Торпе?

– У меня завтра вечером поезд.

Ответ вырвался с подозрительной легкостью. Кажется, Сашкина тень все еще парила над городом и парком, в то время как сама она сидела на кухне, намазывая маслом ломоть белого хлеба.

– Как... завтра вечером?!

У мамы было именно такое лицо, какое Сашка боялась увидеть вчера.

– И ты заранее взяла билеты... на завтра?!

Сашка втирала масло в гладкий пшеничный срез, выравнивала и снова втирала:

– У меня дополнительные занятия, летом тоже. Даже на каникулах.

– Ты врешь, – резко сказала мама.

Сашка подняла удивленные глаза:

– Не вру. Понимаю, это звучит странно. Но это правда.

«Или часть правды», – добавила она про себя.

Мама задумалась, будто что-то про себя просчитывая.

– Когда поешь, сходи, пожалуйста, за молоком.

– Ага, – Сашка, едва скрывая облегчение, вернула на блюдце измученный бутерброд. – Сейчас.

Когда она вернулась, брат уже не спал – лежал на спине, внимательно рассматривая карусельных лошадок, плывущих по воздуху над кроваткой. Мама уже убрала на кухне и теперь водила утюгом по гладильной доске. Над голубой детской рубашечкой поднимался пар.

– Я поеду с тобой.

– Что?! – Сашка чуть не выронила сумку с покупками.

– Я поеду с тобой. Валя пару дней посидит с малым.

– Сейчас... время отпусков, в институте никого нет.

– А с кем ты собираешься дополнительно заниматься?

– С преподавателем... Ма, погоди, ты будешь проверять, где я живу, с кем общаюсь, как себя веду?!

– Я хочу своими глазами увидеть, кто тебя учит и что там происходит.

– Обыкновенный... учебный процесс.

Мама покачала головой:

– Нет. Ты что-то скрываешь.

Утюг свирепо, как танк, давил рубашку на гладильной доске. Мама водила и водила по одному и тому же, давно выглаженному месту:

– Сперва я не хотела унижать тебя опекой: начало самостоятельной жизни, друзья, подруги, мальчики... Потом мне стало, признаться, не до того. Потом... Сашка, тебя запугали так, что ты боишься признаться?

– В чем я должна признаваться?

– Секта? Молитесь вы там кому-то или нет?

– Да ничего подобного!

– Я еду в Торпу, – железным голосом сказала мама. – Я еду, и... если понадобится, я всех поставлю на уши. Милицию, прокуратуру. Я разберусь, и они не отвертятся, если что не так!

Полтора года назад в ответ на такие слова Сашка зарыдала бы и бросилась маме на шею. И просила бы, умоляла приехать в Торпу, выручить, спасти. И поверила бы, искренне поверила, что ее разъяренная мама имеет власть даже над Фаритом Коженниковым.

– Поздновато.

– Что?!

– Мама, я не хочу ничего менять. И я не допущу, чтобы ты вмешивалась.

– Как?!

Мама выпустила утюг. Он остался стоять на гладильной доске, из-под железной подошвы с шипением валил пар, придавая утюгу сходство с паровозом.

– Значит, там действительно секта?

– Нет. Я не хочу ничего менять.

– Ты обещала вернуться!

– Я не обещала.

– Что они с тобой сделали?

– Ничего.

– Я напишу заявление в милицию. Сегодня же.

– О чем? Я совершеннолетняя.

– Тебя отравили? Загипнотизировали? Круговая порука?

– Ма, это длилось два года. Ты ничего не замечала?!

Мама отступила.

Только что она готова была наступать, сражаться, отстаивать. Теперь ее будто ударили палкой по голове.

– Два года, – жестко повторила Сашка. – Уже ничего нельзя вернуть.

Мама смотрела на нее, как сквозь мокрое стекло. Будто очертания Сашкиного лица колебались перед ней, оплывали и сглаживались.

Из-под подошвы утюга поднимался теперь черный дым. Сашка с усилием отклеила утюг от доски; на голубой детской рубашечке осталась жженая отметина.

– У тебя теперь новая жизнь, – безжалостно продолжала Сашка. – Новый муж, новый ребенок, новое счастье. И у меня тоже другая жизнь. Я не собираюсь уходить навсегда, но тебе не стоит ничего мне навязывать. Не пытайся выяснить, что там в Торпе. Там все в порядке, можешь мне поверить.

В комнате заплакал ребенок. Наверное, Сашка говорила слишком громко. Мама вздрогнула, но продолжала смотреть на Сашку.

– Мне жаль, что так вышло, – сказала Сашка, глядя на прожженное пятно на рубашке. – Но обратного хода нет. Извини.

– Девушка! Торпа через пятнадцать минут!

– Да, спасибо. Я не сплю.

Она еще никогда не возвращалась в Торпу так рано летом. Ночь стояла душная, безветренная. Поезд уехал. Сашка десять метров прошла по перрону и оказалась по колено в тумане.

Просыпались птицы. Автобус пришел вовремя.

Зеленели липы на улице Сакко и Ванцетти.

Сашка втащила чемодан на третий этаж, отперла дверь своей квартиры. Поставила чемодан у входа. Набрала воды в фарфоровую чашку, полила вьюнок в цветочном ящике за окном.

Легла на кровать, вытянулась – и поняла, что вернулась домой. Что темная тень, кружившая над городом, растаяла. И она, Сашка, опять остается в единственном экземпляре.

– Здравствуйте, третьекурсники.

Первого сентября в Торпе всегда солнечно. Третий раз группа «А» встречает новый учебный год, и третий раз за окнами первой аудитории – вернувшееся лето, зеленые липы, темные тени на мостовой, жара и пыль.

Портнов оставался верен себе – мятая ковбойка, старые джинсы, прямые светлые волосы забраны в «хвост». Очки, длинные и узкие, как лезвия, сконструированные так, чтобы удобно было смотреть поверх стекол.

– Гольдман Юлия.