Страх голода, однажды пережитого, был в Горове неистребим, но то, чего Алексей лично не испытал или не знал, не видел и что тем более являлось достоянием других, привлекало, жадно его интересовало, становилось подчас предметом неподдельного, хотя и скрытого восхищения. Вырастая без матери, вне родительских забот, не зная дружбы сверстников, он с ранних лет привык полагаться во всем на себя, на собственные силы. Сам решал, как ему поступить, в одиночку оплакивал свои поражения, не находил, с кем поделиться радостью. И так же рано испытал Алексей потребность в ком-то, кому можно в мыслях изливать свои горести и беды, на кого можно переложить ношу ответственности, бремя решений. Избранником подростка становился то литературный герой, то реальный, то совершенно чужой, далекий человек. С годами эта потребность в Горове углубилась, сделавшись еще более скрытной. Сейчас кумиром Алексея был командир полка. В знак полной к нему расположенности он рассказал Егошину о письме младшего братишки, которому посчастливилось недавно повидать Москву. "Что меня поразило в столице, - процитировал Горов присланный ему отчет, - это белые волосы, короткие юбки и высокие каблуки... Прямо психоз!" Горов-старший, с детства мечтавший о Москве, воспроизводил текст увлеченно, как стихи. Наблюдательность братишки, живость и меткость его характеристик были выше всяких похвал. "Номер в гостинице дали с умывальником, - продолжал он. - Здесь же встретил живого писателя Мих. Зощенко, он остановился на нашем этаже. Объездил все станции метро. Некоторые из них зарисовал ("Пл. рев.", "Красные ворота", "Динамо")...
Из гостиницы смотрел парад физкультурников - от начала и до конца... Видел правительство", - с почтением и завистью воспроизвел Горов самое удивительное для него место и тихо закончил: "Но все-таки очень далеко. Они почти все были в белом..."
Дата: 22 мая 1941 г.
Клава, тоже детдомовка, тоже в Москве не бывавшая, шумно вздыхала, слушая Алексея, и все подкладывала ему да подкладывала...
Звено Горова, переброшенное по тревоге на полевую площадку близ границы, чтобы встретить и отразить возможную агрессию Японии, боевого союзника Гитлера, Его-шин навещал несколько раз. Высадили их там десантом, с гончаркой, двумя примусами, запасом продуктов. Все хозяйственные работы, от рытья сортирных ям до складских навесов, выполнены летчиками. "Где наша не пропадала! - говорил сержант Житников, новичок, летом прибывший из училища. Старшина звонит: "Пришлите лошадь дрова возить!" - "Нет лошади!" - "Тогда двух курсантов!.." В нем была свежа курсантская готовность на любую работенку, он выступал там заводилой во всем. "Слегу круче, круче заводите, товарищ старший лейтенант, и - бросили! Тут она, наша, никуда не денется!" - "Эй, скажи-ка, дядя Влас, - весело командовал Житников, когда брали с земли какой-то груз артелью, - ты за нас иль мы за вас?.."
Всем подчиненным, осаждавшим командира рапортами об отправке на фронт, Егошин отвечал: "Я тоже ни в чем не провинился..." - но, перед тем как самому отбыть в действующую армию, навестил дежурное звено еще раз. "Надо, надо попрощаться, - говорила Клава. - Горов молится на тебя..." Под конец рабочего дня, напарившись в кабинах, гуртом отправились на озеро - обмыть грешные тела, отвести душу, разрядиться.
Первым ворвался на поросший высокой травой берег тот же Егор Житников. Быстро сбросил с себя одежду, взобрался на корягу, нависавшую над водой, сделал, ни на кого не глядя, разминку, начал прыжки. Прыжок - и, отряхиваясь, как собака, на корягу, прыжок - и на корягу. Каждый нырок исполнял по-новому; то спинкой, то ласточкой, то переломившись. Набор номеров имел богатый, какая-то ненасытность толкала сержанта. Когда же восемь добрых молодцев затеяли на плаву сражение, имитацию воздушного
боя - с выполнением перестроений, нырков, внезапных атак. Житников был вездесущ и неуловим. Набрав полные легкие воздуха и раздув щеки, он уходил под воду, выныривал дельфином за спиной "противника", обрушивал на него Ниагару, вопил: "Я по-самурайски, тихой сапой!.." Они старались перед Егошиным, отбывавшим на фронт, одной ногой стоявшим уже там, на заветной черте, куда обращены все их помыслы, - Михаил Николаевич понимал молодых летчиков, их желание предугадать себя в бою. "С такой энергией и бесшабашностью они пока что больше готовы для драчки на кулачках, для рукопашной", - думал он.
Горов плавать не умел.
В воду он сходил осторожно, по-бабьи охая, его худоба бросалась в глаза. Замочив пуп, стал бочком, стыдливо прикрываясь от брызг ладошкой и глядя на верховода Житникова с покорностью, детской доверчивостью, больше всего страдая от того жалкого впечатления, которое он, не умеющий плавать, производит на майора Егошина...
"Кого он сейчас боготворит?" - думал Егошин, приступая наконец к письму, вспоминая тепло, сердечную расположенность, которые он испытывал к Алексею Горову, когда в иерархии ценностей летчика первое место отводилось ему, Егошину...
Передав от общих знакомых поклоны и приветы, Горов сообщал, "как обрадовались все наши за товарища майора Егошина, прочитав о нем в сводке Совинформбюро", и просил навести справки насчет старшего лейтенанта Баранова... У нас в училище был один Баранов, худенький, краснощекий, имени его не помню... тот Баранов прибыл, когда я находился на выпуске, ждал пошивки лейтенантского костюма, "через день на ремень", ходил в наряд пом. кар. нача... Соня он был хороший, тот Баранов, если припомнить. На пост его не добудишься. Да и на занятиях, рассказывали, отличался. Преподаватель в середине урока напишет на доске: "Тов. курсанты, кто не спит, - сидите" - и громко скомандует: "Встать!" Баранов первым вскакивал... В караульном помещении мы разговорились насчет женского пола, поэтому запомнил. У меня была фотография с надписью химическим карандашом: "Вспоминай порою, если того стою". Баранов, поглядев на снимок, сказал: "На артистку похожа". Так ему показалось. "Похожа, похожа", - говорил он уверенно. "У тебя есть?" - спросил я, имея в виду фотокарточку. "Была, - ответил Баранов и усмехнулся. - Ждать они не любят". - "Не все!" - "Не любят - все...