"Подстраховать!" - вот с чем кинулся Баранов в сторону Конной.

Никто его не требовал, но горючее в баках и боезапас позволяли, а беззащитность стартовых секунд взывала: встань на стражу, поддержи штурмовиков морально. Даже один "ЯК" над головой в такой момент многое значит... Командир шестерки "ИЛов", прожигая свечи, окутанный пылью, почему-то медлил с разбегом, Баранов, возможно, на него отвлекся и - зевнул "мессера"...

"Капитан Авдыш не поднялся, - сказал о ведущем начальник разведки. Разбил "горбатого" на взлете. Команду принял летчик Гранов... Гранищев..." "Из молодых? Знаю... Встречались однова... Солдат?" - "Сержант". - "Прозвище у него Солдат". - "Возможно"...

Вот теперь и подумай: ввязываться, подставлять себя, как в случае с майором, если тот, ради кого рискуешь, взлететь не может, бьет машину...Да...

- Амет, чего она дрейфит? - спросил Баранов, возвращаясь к Дусе, к ночному походу Амета в Верхне-Погромное. Дуся, по словам Амета, дежурила, отлучиться не могла, подмениться не хотела, разговаривала с ним, стоя в приоткрытых дверях аппаратной, задернутых маскировочным полотнищем, грудастая недотрога, смелым разлетом бровей смахивающая на самого Амета.

- Не понимаю! - вскинул руку Амет.

- В госпитале они, по-моему, другие, - сказал Баранов.

- Миша, год воюю, в госпиталь не попадал...

- В госпитале они ничего не боятся.

- Нет?

- Ничего!.. Мужики хнычут, стонут, водицы просят, судно, они в этом - с головой. Присядет, послушает, улыбнется... Бабьей жалостью живут, ею же другим помогают. Медсестры все из Орла. Белозубые, как на подбор, халатики тугие. В шесть утра градусники ставят. У молодого в шесть утра самый сон, я как потянулся со сна, так ее и поцеловал... Не обиделась!

- Дуся другая, - нетерпеливо прервал его Амет. - Черствая.

- Но ведь хотела, чтобы ты пришел? Ждала?

- Не понимаю! Как подменили...

- А договаривались?

- Не узнаю, другой человек. Совсем другой. Чересчур черствый. "Нет, нет, нет!" Я ее отпустил. "Иди! - сказал я. - Иди!"

- Такая здоровая деваха...

- Вот! - с укором и радостью показал Амет рукой выше себя, ему, как всем коротышкам, в женщинах нравился рост. - Знаешь, откуда? Ты ие поверить, - Амет медлил с признанием, желанным и трудным для его пылкого сердца. - Из Ярославля, - сказал он, стыдясь за Дусю.

Из Ярославля, где нынче в мае он таранил немецкий бомбардировщик "Ю-88", за что и был удостоен звания почетного гражданина старинного русского города.

- Немца трухнула Евдокия, - сказал Баранов догадливо и горько, призывая тем самым по ней не сокрушаться. - Боится, что немец сюда достанет, - развивал он свою догадку. Возникновение "мессера" в ясном небе над Конной, исход быстротекущей схватки, вообще тайны боя в отличие от дел житейских не поддавались таким быстрым, уверенным о них суждениям.

- Вынесла мне на прощание арбуз, - говорил Амет расстроенно. - "Угощайся, свеженький, на день рождения привезли, только что с бахчи..."

- Боится, что немец сюда достанет, - развивал свою догадку Михаил. - До левого берега, до Верхне-Погромного...

Лицо Амета помрачнело, в нем снова выступила замкнутость.

- Новенькую видел? - спросил Амет.

- Бахареву?

Михаил встретил новенькую, живя госпиталем, последним госпитальным утром, поцелуем с Ксаной и разлукой, его оглушившей, и к Елене, к ее мальчишеской фигурке, терявшейся в толпе летчиков и все-таки заметной, не приглядывался.

- Бахареву - слышал, - уклонился он от ответа. - "Ишачок", "ишачок", верещит над целью, - прикрой хвостик!.."

Амет не улыбнулся.

- Боязно, Миша, - проговорил он тихо. Баранов слушал, глядя в планшет.

- Брать новенькую с собой на задание боязно, - повторил Амет.

...Баранова отозвали обратно в полк с еще большей спешностью, чем она была проявлена при создании засады.

Амет-хан остался дежурить один.

Почта, отыскавшая полк на левом берегу Волги, принесла Егошину два письмеца из дома и тугой пакет, отправитель которого обратного адреса не указал. Быстро пробежав обе весточки от Клавы в сунув их в планшет, чтобы потом перечитать еще раз, Егошин разорвал увесистый пакет. "Уважаемых товарищ майор, любезный Михаил Николаевич!" - прочел он, но тут раздался звонок комдива. Потом его затребовал "Ротор", штаб армии, потом на час была сдвинута, сокращена готовность, вновь к чтению писем Михаил Николаевич приступил не скоро; по горло занятый, он нет-нет да и вспоминал о пришедшей почте и предвкушал удовольствие, которое получит, перечитывая письма...

Только один человек мог обратиться к нему так старомодно: "любезный" летчик Алексей Горов, сослуживец по Дальнему Востоку. Сразу после 22 июня Егошин перебросил звено Горова вплотную к границе. "Смотреть в оба! напутствовал он старшего лейтенанта. - Смотреть в оба и - стоять, Горов. как подобает бойцу передового заслона!" В лице и в голосе Егошина, когда он это говорил, была растроганность. Любимчиков он не имел, но многие считали, что Горов - слабость Егошина, хотя Михаил Николаевич ни в чем ему не потакал, протекций не оказывал... Вообще он больше удивлялся Горову, а то и просто перед ним терялся. Становился в тупик. Выиграв спор за портсигар, заслужив своими посадками похвалу Хрюкина, Горов, когда инспекция отбыла, принес Егошину извинения. Слов, какие он говорил, Михаил Николаевич не помнил, но выражение лица и глаз летчика его поразило: Горов мучился, страдал оттого, что своим умением потеснил Егошина. "Перестаньте, Горов, - выговорил ему Михаил Николаевич. - Вас отметил инспектор, это в жизни военного - событие, которым нужно гордиться". - "Инспектор в Москве, а вы - здесь... Нехорошо..."

Однажды Клава, жена Егошииа, силком затащила Горова к ним в дом, на обед... Аппетитом Горов отличался волчьим, но, как говорится, не в коня корм. Метаморфоза, претерпеваемая обычно деревенскими парнями, когда они после существования впроголодь переходят на казенный армейский кошт, Горова не коснулась: питаясь по знаменитой пятой норме, он неизменно оставался худ и жилист. С пищей же Алексей расправлялся на особый манер, как бы вступая с ней в быстрые истребительные поединки. Отправив кусок мяса по назначению и плотно сомкнув твердый рот, он несколько секунд медлил, к чему-то прислушиваясь (может быть, это был акт смакования), лицо Горова сохраняло непроницаемое выражение; потом начинал работу его развитый жевательный аппарат, он беззвучно раздавливал, расплющивал, растирал мясо до составных волокон - только желваки вздувались, - а жесткий взгляд летчика был уже нацелен на очередную порцию... За домашним столом, в ароматах Клавиной кухни Горов разомлел, вспомнил свое детство в Поволжье, голод двадцать первого года. Рассказывал не торопясь, зримо - из расположенности к хозяевам. Как ели березовые сережки, кору деревьев. Лебеда, кончавшаяся с первыми морозами, была нарасхват. Мужики бросали дома, детей, бежали куда глаза глядят, мать Горова, умирая, хихикала сошла от голода с ума... Немногих ребятишек из деревни спас продуктовый эшелон, отправленный в Самарскую губернию рабочими Болгарии. Эшелон прибыл, а вывезти хлеб из волостного центра было нечем, ни одной лошаденки не осталось, голодные бабы сами впрягались в салазки, ползли по снегу, едва дотянули. "Братушки помогли, - повторял Алексей слова, слышанные в детстве. - Спасибо братушкам..."