Не успел порадоваться избавлению от огня, сообразить, кто где, - капли крови бросились ему в глаза.

Кабина, прибранная перед вылетом, вроде бы не поврежденная, тоже изменилась: по ней гуляет пыль, парашют, его седалище, сдвинулся, триммер бездействует.

Кровь сочится, силы тают...

Вымахнуть с парашютом?

Но внизу - немцы.

Тянуть,тянуть к своим!

Далека Волга, рука немеет.

Он локтем подправил планшет, плечевой ремешок планшета ослаб, упал на колени.

Нижним неотчетливым зрением он рассмотрел ремешок, примерился к нему. Великоват. Слишком длинен, узел долго не схватывался. Изловчившись, накинул ремешковую петлю на ручку управления. Связал себя с нею, как монтер с телеграфным столбом. Уперся ногами в педали - монтер, но без "кошек", откинулся корпусом назад, ремешок натянулся. Он сильнее напряг спину, какую-то тяжесть с руки, державшей штурвал, сняло.

"Взнуздал "горбатого", - подумал Гранищев. - Связал себя с "ИЛом" одной веревочкой". В летном училище подсобного транспорта мало, курсантов много, взвалили курсанту Гранищеву на спину четырехпудовый бензобак - тащи, Солдат! (Прозвище Гранищев получил - Солдат.) По рыхлому снегу, шатаясь и увязая, поволок Солдат бензобак в ангар. "Умаялся, поди, лица не видно, - встретил его старшина. - Бензобаку в ангаре не место, давай обратно. Давай, давай, крестец у мужика должен быть твердый..."

Твердел крестец Солдата...

"А дотяну, - подумал Гранищев, ободренный своим приспособлением-постромкой, - появлюсь на МТФ... в окопчике, где сладко обмер от жара собственной крови... притопаю, на стоянке - сомнения, как в прошлый раз: капитан ранен, старший лейтенант сбит, а сержант-колобок явился! Самолет измочален, сам невредим - как? Почему?"

Кто знает...

Он увидел внизу лошадей.

Табун, сильно пыля, тянулся за вожаком, пересекая путь самолета.

Крепыш, вылитый Крепыш, и родом донец, воздал он должное ходу жеребца. Родные, наезжавшие к ним из деревни, летом - телегами, зимой - на санях, наполняли дом новостями, уже не имевшими для Гранищевых, казалось бы, прежнего значения, поскольку Пол-Заозерье было брошено ими безвозвратно, но после каждого наезда земляков и мать и отец подолгу не успокаивались, обсуждая последние деревенские события. Донец Крепыш, гордость конефермы, занимал в их разговорах одно из первых мест, споры о нем не утихали. Причина, собственно, была не в Крепыше, а в распре, с незапамятных времен шедшей между Селябой, окраиной Пол-Заозерья, где селилась и строилась плодовитая материнская родня, "карпята", по имени основателя рода Карпа, и Церковным Угором, где поставил свой первый сруб другой первожитель Пол-Заозерья, Исай, давший начало отцовской ветви, "исаятам". Рано выпорхнув из родного гнезда, Павел так и не дознался причины вековечной вражды "карпят" и "исаят", да вряд ли и поддавалась она какому-то одному истолкованию, как и многое в далеком от нас прошлом... Крепыш являлся пунктом, по которому покладистый отец матери не уступал, а Павел, подсаженный однажды отцом на теплый шелковистый круп жеребца и проделавший на нем полкруга по двору конефермы, держал сторону отца...

...Вожак во главе табуна рухнул, как от подсечки. Быстрая тень скользнула по живому завалу, и внизу, в стороне, Гранищев увидел узкую, щучьей раскраски спину "мессера"; хищно воспарив над жертвой, немец уходил к своим, на запад.

"Пронесет!" - обомлел Гранищев. Не шевелясь, он ждал, чтобы немец, упившись торжеством над животным, скрылся.

Ничего не изменилось, все сделалось вокруг другим.

Павел провожал глазами тупокрылый самолет, творя губами подобие молитвы: убирайся, немец. Уходи. Улепетывай...

Слюдяной луч солнца сверкнул в острых гранях чужой кабины. Тусклый, бритвенно тонкий "мессер", будто почуяв присутствие беззащитного "ИЛа", развернулся, обнаружил "горбатого", кинулся за ним вдогон...

Метнуться на подбитом "ИЛе" в сторону Гранищев не мог, укрыться было некуда.

Нагоняя "горбатого", немец подзадирал нос, гасил скорость своей машины. Превосходство в скорости ему мешало, точнее, создавало некоторое неудобство: прицеливаться, вести огонь в воздухе сподручнее на равных скоростях. Немец выпустил шасси, два колеса на спичечных ножках. Шасси - как тормоза, съедят излишек, сблизят скорости "сто девятого" и "ИЛа"...

Опытен, сука!

Свободный охотник.

Горючего с запасом, снарядов вдосталь...

Глазаст.

"Меня углядел, когда я и не думал..."

Гранищев вдавливался в бронеплиту, ожидая трассы... "Медлит с огнем, тянет".

"Мессер", не сделав выстрела, аккуратно к нему подстроился, всплыл рядом, крыло к крылу.

Создалась близость - неправдоподобная и вместе безопасная.

За промытым стеклом кабины - оранжевое пятно шапочки-сетки, надвинутой низко на лоб, на самые брови, розовато-белесое, маленькое лицо.

Медленно проходя вдоль левого борта "горбатого" - скорость выше - и видя, наверное, как он исхлестан, догадываясь, возможно, что он плохо управляем, что триммер бездействует, немец слегка растянул рот и выставил два пальца, разведенные буквой "у". "Zwei!" - прожестикулировал он, помогая себе губами: "Zwei!"

"Делаю два захода", - понял его Гранищев, натягивая спиной поводок, чтобы самолет не клюнул. Или: "Даю тебе два захода..."

Первый - пробный, для пристрелки. Второй...

Не дожидаясь, как русский отзовется на уведомление, "мессер" отвалил, показав свой узкий, без моторной копоти и подтеков масла живот. Скорый уход с быстрым уменьшением в размерах...

Торопится - азарт, лихорадка удачи...

То знакомое летчику возбуждение, когда в каждой клеточке тела легкость и как бы слитность с машиной, отвечающей на мановение пальца... Да, так он ушел, забираясь ему в хвост, чтобы издалека начать расчетливый, прицельный гон...

"И нет тех "ЯКов", - оглядываясь вокруг обеспокоенно и жестко, Павел вспомнил истребителей, так резво игравших над базой, над МТФ. Не раз пробиваясь к Обливской без прикрытия, он притерпелся к их отсутствию. "Солдат сам себе голова..." Августовская косовица в небе, которую вел хозяин сталинградского клина - четвертый воздушный флот Рихтгофена, создавала "мессеробоязнь", каждая тучка, птичка на горизонте грозили обернуться сворой псов-истребителей, рвущих друг у друга из пасти лакомую кость, одноместного "горбатого", и надеяться, кроме как на себя, было не на кого. Никаких иллюзий на этот счет у Павла не оставалось.