- Мне тяжело говорить об этом, очень тяжело, но... Я все же останусь, папа. А к братьям я зайду.

Паровоз дернулся, еще раз тяжко вздохнул напоследок и, пронзительно взвизгнув, начал набирать ход.

- Папа! - закричала Варя и побежала вслед за паровозом. - Папочка! Я не знаю, может быть, все еще изменится. Я, может быть, с братьями... Папа-а-а!

Словно река хлынула вслед удаляющемуся, ухающему паровозу. С воплями и криками людская масса дернулась вперед, потекла, закачалась, завыла, бросилась вдогонку. Крики и плач неслись отовсюду - черная машина, тяжело дыша, увозила в неизвестность тех, кто не мог без слез смотреть на гибнущую Россию.

Варвара шла пустынными неживыми улицам. Казалось, что вся жизнь сосредоточена сегодня на вокзале. Там плакали, давали советы, обнимались, объяснялись в любви, говорили о встрече, не надеясь, что она может когда-нибудь состояться.

Шаль сползла на плечи, холод заползал под суконный жакет, а Варвара брела, не поднимая головы и ничего не замечая вокруг. Сердце щемило. Варя кляла себя, что плохо поступила с самыми дорогими для нее людьми, что по-хорошему не простилась с отцом, что не посоветовалась с братьями. Кто его знает, сможет ли она снова прильнуть к теплой отцовской груди. Надо обязательно зайти домой и повидаться с Борисом и Сергеем.

Как все глупо. Глупо и плохо.

Вагоны гулко стучали по рельсам. Они ползли не торопясь, везя в своем чреве немыслимую массу народа.

Константину с Антонием достался вагон третьего класса. В купе набилось человек восемнадцать, было невыносимо тесно, но зато тепло.

Константин примостился у окна, за которым мелькали деревья, махая вслед голыми жалкими ветками. Харьков остался позади, и там, в чужом теперь, голодном и недобром городе, его взрослые дети.

Он думал о Варваре. Смутное время сильно изменило молодых. Слишком уж они стали скорыми на решение. Нет, скорыми-то ладно - слишком смелыми. Ведь и он был когда-то молод, влюблен, но вот так, как поступила его дочь, вот так он бы не смог. Да ладно. Бог рассудит. В сущности, Варька неплохая девчонка. Время во всем виновато. А может быть она права. Она нашла выход, любовь оказалась сильней и помогла определиться ей. А вот он, Константин, верно ли поступает он? Куда едет он и зачем? По- божески ли , бросив родное гнездо, лететь в чужие края? Простит ли его Шурочка, оставшаяся за тысячи верст, одна, в холодной земле? Тщетно будет ждать она поклона, никто не оросит слезами ее маленький, заросший уже, наверное, травою, холмик.

Константин с трудом протиснулся в тамбур. Здесь было довольно холодно, но ему необходимо было освежить свои воспаленные мысли.

"Как умру, как умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя...", - услышал он почти над самым ухом пропитый сиплый голос:

- Святой отец, выпьешь ли со мной? Одному пить тоскливо как-то, прошамкал лохматый беззубый старик, протягивая Константину наполовину опорожненную бутылку.

- Спасибо, милый. Ступай с богом. Не пью я и тебе, наверное, лишко будет, - покачал головой Константин.

- Мне лишко? Эт-ты зря - мы до сулейки привычные. А как без сулейки-то? Без нее нельзя. Зимой приложишься к ней - холод не страшен, а в жару глотнешь - и птахи веселее чивкать начинают, - взглянул старик веселым глазом на священника, - второй его глаз был закрыт большим неприятным бельмом.

Константин пристально вгляделся в дряблое, грязное лицо старика.

Что-то знакомое мелькнуло в его облике, хотя он мог поручиться, что никогда прежде не видал этого нечесаного чумазого пьяницу. Но слова, сказанные им про птах и сулейку, показались когда-то и где-то уже слышанными. Константин молча глядел на старика и вдруг, ему даже стало немного не по себе, вдруг вспомнил, как давным-давно ехал он в Котельнич, и лохматый болтливый мужик развлекал его разговорами всю дорогу.

- Пронька? - неуверенно спросил он.

Старик ошалело посмотрел глазом на Константина, перекрестился и прошамкал:

- Святой отец, батюшка родный, ты никак ясновидящий? Ну, Пронька я, а ты откель знаешь?

- Пронька, - повторил Константин, - надо же. Бог ты мой! Откуда ж ты здесь?

- Святой отец, а ты откель знаешь-то меня? - дрожал от нетерпения старик.

- Помнишь девяносто второй год... Я, молодой тогда, ехал после семинарии в Котельнич, и ты вез меня с Вятки до самого места.

- Кхе, кхе, - почесал затылок Пронька. - Кхе, кхе, да скольких же я перевозил, рази всех упомнишь? Хотя, постой... Что-то было, вроде..., старик сильно задумался, сплюнул и, хлопнув себя по худым бокам, почти прокричал, - было, конечно, было. В Быстрице мы тогда заночевали.

- Пронька..., - смотрел на него во все глаза Константин, и тоска по давно ушедшему бередила его сердце. - Неисповедимы пути Господни. Что же ты делаешь тут? Что занесло тебя в экую даль?

- Э-э, святой отец, жизнь - штука длинная и непредсказуемая. Где только не носило меня. Здесь вот не был еще... Эх, святой отец, поганая штука жизнь. Это ты, небось, на прогулку едешь. У тебя, небось, жизнь хороша была все эти годы - вон добрый какой, - кивнул он на круглый живот Константина. А мы, простой народ, каши из топора вдоволь нахлебались. Я ведь чего по миру-то пошел? Думаешь, пьянчуга старый работать не хочет, думаешь, легко вот так, копейку в шапку собирать? Нравится, думаешь? Нет, родимый. Промысел этот новый для меня. Как большевики-то к власти пришли, тут моя жизнь и кончилась. Все забрали. Под чистую. Я на ноги-то прилично встал. Лошадь у меня крепкая была, вторую прикупил, - на хлеб с маслицем хватало. Я ведь извозом, почитай, всегда занимался. Ну а тут погром пошел, добро нажитое давай в общую кучу... Лошадей отобрали. Женку мою...., - старик высморкался, сплюнул смачно и продолжал, - женку мою в расход пустили... Эх, какая баба была! Душа - во, и сама такая же, обхватить - рук не хватит. За кобылу заступилась, и..., пиф-паф - не стало бабы. Один я остался - ни лошадок, ни женки. Куда мне, чего? Вот и пошел я по миру. Лошадь мне не купить боле... Вот и пошел я...

Пронька еще говорил и говорил о своей нелегкой жизни, время от времени припадая беззубым ртом к сулейке, потом попросил у Константина копеечку и довольный поковылял дальше, ни разу не оглянувшись на оставшегося стоять в растерянности "святого отца".

Последняя ниточка оборвалась, и этот беззубый старик, который только что скрылся в следующем вагоне, унес с собою воспоминания о юности и о родимой далекой Вятке. Хлопнувшая в тамбуре дверь, словно захлопнула последнюю страницу, где черным по белому красиво было написано о любви, о доме, о теплом дожде и ярком солнце... Следующая страница была пуста...

В Новороссийск приехали часов в шесть вечера и разместились в соборном доме, а на другой день Антоний отслужил торжественную литургию.

Пробыли здесь не долго. Вскоре после прибытия началась страшная суматоха, большевики, озверевшие до предела, расстреливали всех, кто был не угоден им. Многих жителей без суда и следствия вешали прямо на улицах. Снаряды рвались почти в центре города, наполняя воздух свистом и грохотом и наводя на округу непередаваемый ужас.

Константину было страшно. Он вспомнил Варины глаза, ее слезы, и ему захотелось вернуться обратно, чтобы прижать дочь к себе и никогда уже больше не разлучаться с нею. Поздно, поздно, поздно...

Двенадцатого марта вещи были уложены, но в самый последний момент, когда все квартиранты съехали, Константин окончательно засомневался в правильности своего решения.

- Верно ли поступаем мы, оставляя здесь тех, кто именно сейчас более всего нуждается в нашей помощи? - спросил он Антония. - Не вернуться ли нам домой? - Константин задумчиво посмотрел на митрополита, помолчал и, покачав головой, сам же ответил на свой вопрос. - Поздно, назад дороги нет. Мы уже не сможем возвратиться, нам просто-напросто не дадут этого сделать. Надо ехать.

В комнату заглянул командир только что прибывшего белогвардейского полка: