Нет, ничего не случилось, дом стоял на прежнем месте, но вырванные с петель ворота скрипели на всю улицу, как бы желая упредить хозяев о своей неухоженности и запущенности: лазарет давно съехал, оставив после себя обрывки окровавленных бинтов, пару выбитых окон, да расколотые иконы, валявшиеся в куче мусора посередь двора.
Печален и несчастен был некогда ухоженный дворик. Развалившаяся, изувеченная беседка молчаливым укором возвышалась над останками когда-то добротного и гостеприимного подворья.
Варя не плакала. Она остановилась, как вкопанная, и лишь тяжелый вздох и поджатые губы выдавали ее состояние.
Не успели они появиться в городе, как новости, одна страшнее другой, наполнили их встревоженные сердца. С провизией было плохо. Чтобы купить хотя бы немного хлеба, приходилось выстаивать длинные очереди. Говорили, что многие, взяв с собою одеяла и подушки, устраивались на ночь прямо на улицах, чтобы утром быть первыми за отвратительным на вкус, почти сырым куском хлеба. Кроме нищих лавок с издевательски коряво написанными сообщениями типа: "Хлеба нет, и неизвестно, когда будет", достать съестное было невозможно практически нигде, потому как спекулянты, приторговывающие понемногу, боялись самосуда и старались особо не попадаться на глаза. Рассказывали, как недавно забили мужика-спекулянта, продававшего молоко дороже, чем другие торгаши. Злая голодная толпа накинулась на несчастного, пиная и колотя всем, что попадалось под руки, оставив от него лишь кровавую массу, смешанную с грязью и клочками одежды.
Варя ступила на родной порог и не узнала дома: все было разграблено и побито. Она прошла в бывшую гостиную и здесь, в мусорном углу, увидела тряпичную, невесть как уцелевшую, любимую куклу Сеньку. Та лежала, подвернув под себя руки, с растрепанными волосами и выковырянным глазом, несчастная в своем кукольном горе. Только теперь слезы брызнули из Вариных глаз, она плакала впервые после отъезда отца, и словно чья-то холодная рука сжимала ее исстрадавшееся сердце.
- Сенюшка, - бросилась женщина к чумазой кукле. - Сенюшка, как же тебе удалось уцелеть? - гладила она растрепу по спутанным волосенкам.
Вдруг Варю словно дернуло током, взгляд ее упал на затоптанный грязный комок бумаги, валявшийся в углу среди разного хлама, и сердце почему-то бешено заколотилось в груди. Нагнувшись, она дрожащими руками подняла клочок, неуверенно развернула его и, задрожав всем телом, громко вскрикнула... Она узнала каллиграфически старательный почерк своего отца. Часть листка была обгоревшей, некоторые буквы вытерты и неразборчивы, но, о чудо, внизу был четко виден адрес Константина.
Варя пыталась прочесть то, что предназначалось ей, она вертела листок, пристально смотрела его на свет, ногтем скребла прилипшие к нему кусочки грязи, но единственное, что удалось прочитать, - последние, дорогие для нее строчки. "...теперь... уповаю на Господа... потерял надежду уже... ... ... . ... ... Степан... ... . Может быть, письмо придет к моей милой ..вочке. Еще раз пиш... адрес, в надежде, что ты получишь мое послание".
А далее, после адреса, стояла дата. Письмо пролежало в этом, почти чужом уже доме, ровно год.
- Отец, папочка, - целовала Варвара грязную бумагу и слезы, стекавшие с лица, капали на лист, размывая остатки сохранившихся строк.
- Варя, - тронул за плечо подошедший Степан. - Что случилось, Варя?
- Уйди! - закричала плачущая женщина, не узнавая своего голоса. - Уйди, Христа ради!
- Варя..., - Степан неотрывно смотрел на зажатый в кулачке жены клочок. - Это от отца?
- Уйди, прошу тебя, Степа! Господи, Господи, - раскачивалась Варвара из стороны в сторону. - Зачем я только повстречала тебя?! Господи! Зачем? Вот была семья, дружная, - мама, отец, братья. Потом мамы не стало. Потом, вроде, ничего, все пошло своим чередом, мама осталась в добрых воспоминаниях, я была слишком мала, чтобы боль утраты навсегда въелась в меня. Потом... - Варя громко всхлипнула, грубо, по-мужицки, вытерла рукавом нос и продолжала. - Потом, потом это страшное время. Слезы, смерть, смерть кругом и голод, этот ужасный голод... И нет рядом тех, кого я люблю всем сердцем.
- А я, Варя? - мрачно спросил Степан.
- Молчи, Бога ради! - оборвала Варвара. - Ты - это ты, они - это они. Они - кровь моя... Это-то хоть ты понимаешь? Если бы я не встретила тебя тогда, я была бы уже там, в тепле и сытости. О, этот ужасный голод, этот голод... - сдавленно прохрипела она. - Боже мой... Если бы я не встретила...
- Варя, - Степан проглотил соленый комок, застрявший в горле. - А как же наш сын?
Варвара словно очнулась, слезы моментально высохли на ее лице. Тяжкий груз сегодняшнего дня чуть было не раздавил то человеческое, мудрое, доброе, что было в Варваре. Эта истерика, начавшаяся так внезапно, была венцом тяжких дней и месяцев, которые ей пришлось пережить.
Варя всхлипнула в последний раз и, неуверенно прижавшись к Степану, виновато прошептала:
- Степа... Не знаю, что нашло на меня.
Глава 13
Жизнь монастыря, который стал теперь домом инока Кирилла, текла по примеру русских обителей. То был маленький русский уголок, приютившийся в живописном месте, среди цветущих полей и дубрав, среди сливовых и яблоневых деревьев, среди благоухающих кустов роз.
Братство обители состояло из настоятеля, схиеромонаха, который был одновременно и духовником, и более десятка монахов и послушников. Дни обители текли тихо и покойно, не нарушая своего привычного ритма. Едва лишь занималась зорька, монахи были уже на ногах, потом утреня и литургия, а после литургии завтрак. Обедали монахи ближе к полудню. Потом, часов в шесть, вечерня и трогательное прощание братии на ночь.
Тихая размеренная жизнь олицетворялась у Кирилла с маленьким чистым родником, спокойно журчащим среди трав.
Вот так и жизнь человеческая, течет себе, и то солнце горячее жжет, то волнует легкий ветерок, то вдруг дожди взбаламутят размеренное спокойствие, и жгучие морозы закуют в ледяной панцирь...
Четыре тысячи триста с лишним дней не видел Кирилл родной земли, не слышал переливчатого смеха Варюхи. Он посчитал - четыре тысячи триста с лишним дней...
Казалось бы, что еще нужно - вот оно, долгожданное блаженство, вот Бог, который всегда рядом, всегда в мыслях и молитвах; взрослые сыновья, славные внуки, но нет и нет покоя в душе Кирилла.
Бывало, проснется он среди ночи, откроет глаза, да так и не сомкнет их более. Лежит, устремив взгляд на пожелтевшее фото, которое бледно освещается пламенем лампады, и смотрит, смотрит на ту, что осталась в далекой России. Стране Советов, как теперь ее называют.
Сначала писем от дочери не было очень долго, наверное, больше года. Потом он получил полное тоски и горя длинное предлинное послание, в котором дочь писала о своих мытарствах, о том, что посылала письма, не зная адреса, в надежде, что они дойдут до отца, о разграбленном доме, о страшном голоде, о рождении чудного, похожего на деда, сыночка... Потом письма приходили исправно еще какое-то время, и вдруг, как обухом по голове, страшные строки: "Папа, я плачу, я плачу и пишу тебе в последний раз! Все, что есть дорогого на земле, так это ты да сынуля. Не было дня, чтобы я не помолилась о тебя, не было дня, чтобы я не вспомнила о своих братьях Борисе и Сергее.
Я часто вижу во сне наш уютный дом, наши обеды. Помнишь, как еще до революции, до того, как весь мир перевернулся вверх дном, ты, я, братья любили собираться все вместе, я варила огромный чугун борща, настоящего украинского, разливала его по тарелкам, и мы, стуча ложками и обжигаясь, ели и говорили, говорили, говорили. Обо всем. Боже! Как давно это было... Как давно это было: утренний свет в окне, запах сирени, твои добрые руки, треплющие меня по щеке. Обиды и смех, радость и горе - все это было наше, все было пополам. А теперь пополам мир...
Не знаю, стоит ли еще писать чего-то в этом письме, стоит ли бередить тебе рану. Хочу сказать одно - я буду любить тебя, папа, до последнего своего вздоха, я буду помнить тебя, пока не закроются навечно мои глаза.