Может быть, она уже злилась не на Крайер, а на себя – вот объект её мести. И всё же с каждым проходящим днём, когда ей не удавалось убить Крайер, а вместо этого она использовала миледи, чтобы получить доступ к какой-либо информации – каждый такой день она чувствовала, что... слабеет, смягчается, проникается теплотой. Вот подходящее описание её состояние: её воля была похожа на широкое озеро под солнцем, медленно испаряющееся по краям, и в один прекрасный день от неё не останется ни воли, ни силы, ни напора, ни гнева. Она будет пуста.

И всё из-за Крайер, из-за тех чувств, что она у неё вызывала, из-за ощущения, что на неё смотрят и думают о ней – думают доброжелательно, с нежностью и любопытством, чего Эйла просто не могла выносить. Это мешало всему тому, что так долго придавало Эйле силы жить дальше: инстинкту самосохранения, жажде крови Крайер на руках, чтобы свести счёты, чувству справедливости, мести. Только эти силы поддерживали жизнь Эйлы, а теперь трепещущая, тревожная сладость, которая кипела внутри, всё разрушала и отнимала.

Она не знала, что делать.

Нужно было как можно скорее приступить к осуществлению планов, пока Эйла окончательно не пала.

Но теперь и это всё пошло прахом, потому что сегодня они с Бенджи договорились встретиться с Роуэн, а Эйлы не будет… сколько, ещё три дня? И кто знает, когда ей в следующий раз удастся улизнуть, чтобы встретиться с Роуэн?

Она чувствовала отчаяние и одиночество. Ей не у кого было спросить совета. Она не могла (упасите боги!) рассказать об этом Бенджи. И даже Роуэн, которая была ей почти матерью... Было бы слишком большим предательством даже признаться в том, что творится у неё в голове… и в сердце.

Ей хотелось ударить кого-нибудь кулаком. Хотелось разбить окно, выпрыгнуть на дорогу, убежать в лес. Бежать вечно. Освободиться от этого – что бы оно ни было. Эта близость. Глаза Крайер. Её колени. Её мысли. Эйла ощущала мысли Крайер, словно нежные ласки в темноте, и...

Перестань думать о ней. Эйла закрыла глаза, пытаясь освободиться от этого чувства, вместо этого сосредоточиться на переборе всего, что она нашла и узнала за те недели, что провела рядом с Крайер. Это было похоже на просеивание песка сквозь пальцы в поисках золотых крупинок. Она так много всего видела, но совсем ничего не понимала. Информация подобна звёздам. Она пыталась составить созвездие.

Она подумала о зелёном пере от Сторми. Что оно означает? Это какой-то секретный пароль, доказательство её надёжности, который нужно показать королевской страже, если ей когда-нибудь понадобится аудиенция у брата? Она подумала о ящиках из-под солнечных яблок, наполненных пузырьками с чёрной пылью. Зачем эта пыль? Она что-то вроде камня-сердечника? Ей лишь известно, что эта пыль – от Кинока.

А теперь сама Крайер носит его чёрную повязку – почему?

Перестань думать о ней.

Эйла подумала о Сторми.

И от этого на душе почему-то стало ещё хуже. Вспомнилась та новая и жгучая боль, как неделю назад, когда она стояла в коридоре и молча умоляла его снова любить её, сказать правду, остаться. Но она не могла сказать ничего из этого вслух, и это не имело значения, потому что он не хотел, не был к этому готов.

В некотором смысле, последнюю неделю она вообще жалела, чтобы он не погиб, как в её мыслях на протяжении стольких лет.

Сторми. Мальчик, которого она когда-то знала, её близнец, её ясноглазый брат, сияющий в воспоминаниях, а затем пропавший. Затем: мужчина, правая рука королевы пиявок, ворвавшийся в жизнь Эйлы со всей силой пороховой бомбы, а затем, как пороховая бомба, не оставивший после себя ничего, кроме обломков.

Как это возможно, что он снова был с ней, но всего один день?

Вовремя Крайер похитила её для траурного тура. Эйла была в трауре. По Сторми – и по своему ожерелью тоже. Последняя связь, которая была у неё с семьёй и матерью, оказалась потеряна. Но больше всего она оплакивала прежнюю себя – девушку, в груди которой горел неугасимый огонь, пока она не уничтожит всю боль в мире.

Куда подевалась эта девушка?

Она поймала себя на том, что по старой привычке дотрагивается до места над грудью, где обычно висел медальон. Шее стало легче без цепочки и кулона, но в плохом смысле, до боли, как будто кто-то отрезал ей волосы. Стало легче, но это было неприятно.

Вместо того чтобы прикоснуться к ожерелью, она сунула руку в карман униформы и провела большим пальцем по другому предмету: ключу от музыкального салона. Он стал постоянным талисманом с тех пор, как она лишилась ожерелья. Она тёрла его пальцами, когда начинала беспокоиться. Как неловко, что подарок от Крайер может так хорошо успокаивать и служить утешением. Она уже несколько раз пользовалась им на прошлой неделе, чтобы посидеть в тихом месте, когда выдавалась свободная минутка на работе и нужно было немного подумать, отдышаться, побыть по-настоящему одной.

Если честно, она ходила в музыкальный салон, чтобы подумать о Крайер. Казалось, если она подумает о ней в присутствии Бенджи и других слуг, те сразу увидят, что написано у неё на лице.

Желание.

Тоска.

Одиночество.

Любопытство.

Досада.

Ей очень хотелось снова оказаться в постели Крайер. Или что-то в этом роде. Она много месяцев, если не лет, не спала так крепко, как той ночью. Она давно не чувствовала себя в такой безопасности, как тогда. Казалось, Крайер имела над ней какую-то власть.

Перестань думать о ней.

Почему это так трудно?

Боги! Чем скорее она украдёт компас у Кинока, тем лучше. Ей просто нужно добыть этот компас, и тогда у неё будет всё необходимое, чтобы привести Роуэн, Бенджи и других повстанцев прямо к Железному Сердцу. Ей больше не придётся быть служанкой Крайер. Наконец-то она сможет отомстить, а затем сбежать, покинуть дворец и никогда не оглядываться назад.

Эйла заметила, что сжимает ключ от музыкального салона так крепко, что острые кончики больно впиваются в ладонь. Она отпустила его и положила обе руки на колени, по-прежнему стараясь не смотреть на Крайер. Их колени соприкасались. Это было даже не соприкосновение; на Эйле были форменные брюки, а на Крайер – длинное чёрное траурное платье. Так почему же Эйла столь остро ощущает её прикосновение?

Те глупые, тайные мгновения в запруде у моря, холодная вода, чёрная ночь и кожа Крайер, отливающая серебром в лунном свете. Сказка о принцессе и зайце. Голос Крайер тогда звучал тихо, неуверенно, но становился всё сильнее по мере того, как она рассказывала эту сказку. Эйле хотелось сказать: "Расскажи мне ещё". Хотелось сказать: "Продолжай".

Приливная заводь. Кровать Крайер. Снова лунный свет. Мягкий и тёплый запах Крайер повсюду, на подушках и одеялах. Когда Эйла уткнулась лицом в подушку и вдохнула, он наполнил ей лёгкие. Это было похоже на яд, но не было ядом. По ночам ей следовало не спать, а думать о том, как вонзить клинок в сердце миледи. Но всё было по-другому. Вместо этого она размышляла о странной, неловкой привязанности Крайер, её вопросах, её бесконечном любопытстве – милом, часто наивном, почти детском, но всегда серьёзном, очарованном любыми ответами, которые Эйла была готова дать.

Эйла краем глаза взглянула на Крайер. Та смотрела в другое окно, отвернувшись от Эйлы. Шторы были задёрнуты; тонкая полоска сероватого солнечного света делила её лицо пополам: одна половина была освещена, другая в тени. Один глаз отливал золотым, другой – тёмно-карим. Она была прекрасна. Возможно, признавать это было ужасно, но Эйла ничего не могла с собой поделать. Крайер была прекрасна. Она и задумывалась красивой, но это было нечто большее, чем просто идеальная структура костей, симметричные черты лица и безупречно смуглая кожа. Дело было в том, как её глаза загорались интересом. Пальцы всегда были такими осторожными, почти благоговейными, когда она переворачивала страницы книги. Иногда она держалась абсолютно неподвижно, как олень в лесу, настолько неподвижно, что Эйле хотелось прикоснуться к ней, протянуть руку и коснуться её лица, чтобы убедиться, что она настоящая.

– Я знаю, ты смотришь на меня, – сказала Крайер, и Эйла отвела взгляд так быстро, что чуть не ударилась головой об окно кареты. – Я это чувствую. Тут меня не обманешь.

– Вы ошибаетесь, – пробормотала Эйла с горящими щеками.

– Я правда ошиблась? – Крайер подняла бровь.

Эйла не ответила. Вместо этого она перевела взгляд с лица Крайер на чёрную повязку на её руке, в немом вопросе. Вопрос на вопрос.

– А… – сказала Крайер. – Да. Я... заключила сделку. С отцом, – она коснулась повязки, потирая толстую чёрную ткань между пальцами. Её челюсти сжались. – Не задумывалась, почему Кинок так быстро освободил тебя?

– Думала, это потому, что я для него бесполезна, – слабым голосом произнесла Эйла. У неё всё внутри свернулось от – подумать только! – чувства благодарности. Или чувства вины. – Думала, у меня просто нет того, что он искал.

– У тебя действительно нет. А вот у меня – есть.

– Что? Что у вас есть? Что вы ему сказали? – Эйла наклонилась вперёд, сердце бешено колотилось. – Крайер, что вы сделали?

Это из-за меня?

– Я поделилась с ним не информацией, а властью.

Крайер почти улыбнулась, тонко и без чувства юмора, отпустила повязку и сложила руки на коленях. Так она стала похожа на картину, портрет – запечатлённым светом, красками и совершенством, пусть и всего на мгновение.

– Властью над собой – вот его знак на моей руке. Своей поддержкой, но… только внешней.

Эйла выдохнула:

– Значит, на самом деле вы к нему не присоединились?

– Нет, – удивлённо ответила Крайер. Как будто ей даже в голову не приходило, что Эйла может усомниться в её целях или взглядах. – Никогда бы так не поступила. Но, пожалуйста, пойми: я не знала, что он собирался с тобой сделать. Я... очень беспокоилась. Хотелось увезти тебя... подальше от него.