Давид положил на пол свой металлический кейс, щелкнул застежками и поднял крышку. Оставался еще один щекотливый момент — преодолеть собственную брезгливость. Сделав над собой усилие, он развернул испятнанный кровью кусок ткани, в котором находилась отрезанная рука ювелира. Надя выполнила работу чисто: сказывался опыт бывшей военной медсестры. Она отняла кисть на уровне запястья, не прибегая к помощи ампутационной пилы (которая, впрочем, имелась в ее арсенале). «Так лучше, — не раз говорила она. — Культя выходит аккуратнее, и впоследствии его не будут мучить боли в костях». Давид не сомневался, что, располагай Надя временем, она из чувства профессионального долга лично наложила бы швы жертве. Сам он никогда не помогал при операциях. Обычно он ждал в соседней комнате, курил сигару и изо всех сил старался не прислушиваться к металлическому позвякиванию инструментов. Оперировала Надя всегда под анестезией… и в белом халате, словно бы дело происходило в каком-нибудь госпитале. И с такой ошеломительной ловкостью, что могла бы дать пару уроков любому дипломированному хирургу. Надя работала без малейшего волнения, в то время как Давида прошибал холодный пот от одного звука скальпеля, брошенного в кювету из нержавейки…

Прямоугольник матового стекла горел ослепительным белым светом. Первую часть процедуры идентификации следовало выполнить как можно скорее: если в течение тридцати секунд рука не будет помещена на стеклянную панель, сработает общая сигнализация. Справившись наконец с отвращением, Давид подхватил культю за склизкий край и приложил ладонью к считывателю. Кисть шлепнула по стеклу с тем же влажным звуком, с каким птица ударяется в окно. Прибор загудел, обрабатывая информацию. Теперь нетерпеливо замигал датчик идентификации по сетчатке. Свободной рукой Давид открыл контейнер, в который Надя поместила левый глаз ювелира, с величайшей осторожностью извлеченный ею часом ранее. Скользкий желатинообразный шарик никак не удавалось ухватить. Давид выругался. Сжать его посильнее он не осмеливался из опасения раздавить. Одно неловкое движение — и ему, запертому в тамбуре, останется только покорно дожидаться прибытия полиции. Мысленно отсчитывая секунды, он наконец вытащил глаз и осторожно поднес его к светящейся линзе. Следовало еще правильно расположить глазное яблоко перед окуляром видеодатчика. Надя заставила его выучить наизусть, по каким признакам на обратной стороне органа можно определить, не перевернут ли он. Дрожащими пальцами Давид установил глаз напротив окуляра в черном резиновом ободке. Прибор снова загудел, затем зашипели гидравлические поршни, и дверь в салон открылась. Давид завернул изъятые органы в ту же запятнанную ткань, убрал сверток в кейс и переступил порог магазина. Он едва держался на ногах и отдал бы все на свете за порцию водки.

Операция по проникновению прошла на удивление гладко, без малейшего сбоя. Охваченный эйфорией после нервного напряжения, Давид не стал смотреть на глубиномер. От таблетки рот у него был как замороженный, а основание языка утратило чувствительность. Чтобы проверить действие лекарства, Давид постучал массивным ключом по витрине с ожерельями. На этот раз звук был ясным и отчетливым, он не глох и не дребезжал. Иногда прежде случалось, что звуки дрожали, словно запись на магнитной ленте, пущенной с чересчур медленной скоростью. И это было очень плохим признаком. Давид еще раз стукнул по витрине, чтобы насладиться четким «клинг!», свидетельствовавшем об устойчивости окружающего мира. Затем он пересек салон, даже не глядя на выставленные драгоценности. То, за чем он пришел, всегда лежало в сейфе, вдали от любопытных покупателей. Еще одно правило, которое следовало принять, не рассуждая. Старинный сейф, большой, черный, громоздкий; посреди дверцы — огромный диск с цифрами. Всегда один и тот же. Пойди Давид в другую лавку, он нашел бы там точно такой же сейф. Мрачный куб, который никогда не отзывался внутри пустотой и который ни один подъемный кран не смог бы оторвать от пола или сдвинуть на сантиметр. Образцовый сейф… Пройдя через магазин, Давид оказался перед дверью с медной табличкой «Вход воспрещен». Ключ снова подошел. За дверью находилась комната, забранная тяжелыми красными занавесями и загроможденная статуями и бронзой. Сейф возвышался в глубине помещения, словно охраняя вход в запретную цитадель. Давид достал из кейса стетоскоп и принялся прослушивать дверцу. В циферблате что-то щелкало; акустический прибор усиливал звук. Сейчас как никогда требовался тонкий слух, и Давид сосредоточился на звуках, доносившихся из цифрового замка. У него в голове возник неуместный образ: медицинский кабинет и он сам в качестве врача, склонившегося над животом тучного пациента. Словно откликаясь на его мысли, внутри сейфа заурчало, и мембрана стетоскопа неприятно завибрировала. «Ну, хватит, хватит», — мысленно произнес Давид, как будто это наивное заклинание могло избавить его от наваждения. Теперь за окованной железом дверцей билось чье-то большое сердце, производя ужасный, невыносимый грохот, заглушавший щелчки циферблата. Затем сейф с размеренностью часов, решивших никогда не останавливаться, принялся повторять: «Тридцать три, тридцать три, тридцать три…». Давид вынул из ушей дужки стетоскопа и проглотил еще одну таблетку для когерентности. Пот ручьями стекал у него из-под мышек. Машинально он дотронулся рукой до кармана куртки, в котором хранился пакетик с порошком реальности. Давид мог бы вдохнуть его здесь же, сделав дорожку на глянцевой поверхности бюро, но порошок реальности, хотя и рассеивал мираж, одновременно ускорял всплытие. Таков был побочный эффект, который следовало учитывать. Давид нерешительно ощупал пакетик. Передозировка реальности могла спровоцировать внезапное всплытие, и подобная перспектива его совсем не радовала. Будет лучше, если он, не отвлекаясь на сторонние помехи, сфокусируется на цели. Давид вновь принялся за прослушивание замка.

Сперва в наушниках раздавалось только бульканье раздраженного желудка, так что ему пришлось напрячь слух, чтобы различить слабые щелчки поворачивающегося механизма. «Клик-клик-клак», — говорил замок. «Ничего у тебя не выйдет!» — отвечал ему хор шестеренок. «Пакуй назад свои приборы!» — добавляла обшивка. Все они пели в унисон, бесконечно варьируя слова своей незамысловатой песенки, и их голоса гармонично сплетались, будто оперная ария со странным металлическим отзвуком. Каждый щелчок в замке добавлял новую ноту, которую подхватывали железные хористы.

Давид подался назад. Его лицо лоснилось от пота. Он достал платок и вытер им лоб и ладони. Скрип со стороны бюро заставил его обернуться. Он увидел, что отрезанная рука ювелира выбралась из кейса и, вскарабкавшись на письменный прибор, украшавший стол, выхватила перо и теперь писала большими дрожащими буквами: «Ничего у тебя не получится, дружок. Уноси отсюда ноги, пока полиция не окружила магазин…» Глаз плавал в воздухе, разглядывая бронзу и скульптуры; порой он пикировал вниз и замирал над бухгалтерскими книгами, будто вертолет. Давид с тоской прислонился лбом к холодной дверце сейфа. Он не мог отступить, это была легкая работа, как сказала Надя. Кроме того, и речи не могло быть о том, чтобы вернуться с пустыми руками: за последние несколько недель он уже трижды ничего не выносил на поверхность после погружения. Если полоса неудач затянется, все решат, что он потерял хватку, более того — его заподозрят в профессиональной непригодности. «Я всплываю», — подумал Давид с нарастающей паникой. «Да, да, мы всплываем, — тотчас же написала отрезанная рука. — Пятый этаж: дамское белье и аксессуары из шелка; шестой этаж: все для детей…» Давид судорожно ухватился за циферблат кодового замка. Дверца сейфа шумно вздохнула. «У вас холодные руки, доктор!», — захихикала замочная скважина. «Я слишком легкий, — подумал Давид. — Меня выносит на поверхность. Я не чувствую почвы под ногами. У меня будто пузыри воздуха в карманах». Словно откликаясь на его мысли, тяжелая хрустальная чернильница поднялась над письменным столом и медленно поплыла между книгами и люстрой. Наступление невесомости означало, что окружающий мир утрачивал первоначальную плотность. Предметы становились полыми, рыхлыми, хрупкими, как папье-маше. Вслед за чернильницей в полет отправился толстый фолиант в кожаном переплете. Механизмы внутри сейфа умолкли. Давид дотронулся до дверцы. Металл обшивки тоже изменил свою текстуру и теперь казался на ощупь чем-то средним между терракотой и штукатуркой. «Сейчас или никогда, — приказал себе Давид. — Чего ты еще ждешь?» Сжав кулак, он откинулся назад и изо всех сил ударил по сейфу, будто пытаясь в неравном бою повергнуть наземь великана. С треском расколовшейся скорлупы его кулак прошиб бронированную дверцу. Потеряв равновесие, Давид повалился на сейф, а его рука по плечо погрузились внутрь куба. Пальцами он вслепую пробежал по полкам, задел какие-то мешочки и по скрипу догадался, что они доверху наполнены драгоценными камнями. Каждый раз при ограблении ему попадались мешки. Психолог говорил, что это плохой признак. Гораздо лучше, когда предметы имеют четкую форму, пусть и искаженную. К тому же, мешки не сулили богатой добычи. Однако Давид вытащил их из сейфа.

Его сердце бешено колотилось. Ныли вены на левой руке, на запястье пульсировал болезненный волдырь. Чтобы отдышаться, Давид облокотился на бюро. Он должен сохранять хладнокровие даже перед лицом кошмара, иначе его вышвырнет на поверхность без всяких декомпрессионных остановок. Давид выровнял дыхание. Если он поддастся наваждению, его сознание, спасаясь от невыносимых образов, поспешит вернуть его в реальность и спровоцирует жесткое пробуждение. Не позаботься он вовремя о мерах защиты, он бы уже взмыл вверх; поверхность буквально всосала бы его. В стремительном подъеме, теряя одежду и обувь, он проломил бы потолок, пронзил бы здание во всю его высоту, словно острие стрелы — комок земли. Однажды или дважды ему уже доводилось пережить подобное, и это было ужасное воспоминание. Чувство, будто ты внезапно превратился в человека-пушечное ядро и несешься головой вперед навстречу стенам, перекрытиям, потолкам, стропилам, крыше… Всякий раз он не сомневался, что при следующем столкновении его череп треснет, и, хотя этого не произошло, пролет сквозь зыбкое здание сам по себе стал отвратительным опытом. Когда сон резко прерывался, структура вещей ослабевала, самая твердая материя принимала консистенцию эктоплазмы, напоминая белок полусваренного яйца или желеобразное тело медузы. Ему пришлось бы прокладывать путь сквозь сердцевину клоаки, вытянув руки вдоль тела для улучшения аэродинамики и накрепко закрыв рот, чтобы не глотнуть случайно студенистой субстанции распадающегося сна…