Тут же все кресла в поместье Сихэ были расставлены попарно. Сначала этот прихвостень Ли Вэй помог Мо Си устроиться в спальне, а потом поспешил подольститься к Мэнцзэ:

— Принцесса, мой хозяин так скучал по вас. По всей усадьбе рядом с его креслом всегда есть другое, поставленное специально для вас.

Мэнцзэ же со вздохом ответила:

— Просто он ленив и стремится к симметрии во всем. Зачем ему ставить кресло для меня?

— Как можно? Даже мы, слуги, можем видеть чувства, что наш хозяин испытывает к принцессе, — после этих слов Ли Вэй выдвинул из-за стола одно из стоящих в главном зале кресел из желтого палисандра: — Принцесса, присаживайтесь, перед уходом выпейте чашку чаю.

Мэнцзэ не стала отказываться, поэтому барышня Юэ с улыбкой сказала:

— Тогда мы побеспокоим управляющего Ли.

— Что вы, никакого беспокойства, совсем никакого беспокойства! — Ли Вэй поспешил позвать слуг, чтобы приказать им приготовить восемь легких закусок и принести восемь видов засахаренных в меду фруктов и ягод, после чего самолично принес для Мэнцзэ чайник лучшего чая «Изумрудные спирали весны».

— Принцесса, — с заискивающей улыбкой обратился он к ней, — взгляните, в этом чайном сервизе всего две чашки. Наш хозяин предпочитает каждый день пить чай именно из него. В будущем вам следует почаще навещать его, чтобы вместе выпить чаю или хотя бы в шахматы сыграть.

Мэнцзэ взглянула на чайный сервиз, который и правда включал лишь чайник и пару чашек, произведенных Императорской гончарней Чунхуа. Такие сервизы обычно использовались лишь для приема самых близких друзей или супружескими парами. Кроме того, изготовленные Императорской гончарней парные чайные сервизы часто становились особым даром жениха невесте, который обозначал: «Нас связывают глубокие чувства, и никто не может встать между нами».

Мэнцзэ стыдливо отвернула свое белоснежное лицо и, тихо кашлянув, сказала:

— Управляющий Ли, не говорите глупостей. Мне никогда не нравился фарфор с соснами, бамбуком и сливой в цвету[1]. Тебе не стоит по своему желанию трактовать мысли и чувства своего господина. Остерегайся делать это впредь, ведь, когда он проснется, я могу все ему рассказать и посмотреть, не накажет ли он тебя.

[1] 松竹梅 sōngzhúméi «сосна, бамбук и слива» — поэт.: три друга в студеную пору: сосна и бамбук не увянут зимой, а цветки сливы цветут среди зимы.

— Ох, тогда я не смею, не смею, — ответил Ли Вэй.

Хотя он и сказал это, его глаза по прежнему лучились улыбкой. Совсем нетрудно понять, о чем думает незамужняя женщина: хотя на словах Мэнцзэ упрекнула его, но в глубине души ей все равно было приятно слышать, что Мо Си думает о ней, хорошо к ней относится и выделяет ее среди всех прочих.

Пока Ли Вэй подавал принцессе чай и вел с ней застольную беседу, краем глаза он заметил, что в темном углу кто-то стоит и молча наблюдает за ними.

Сердце Ли Вэя тревожно екнуло.

Обычно Гу Ман сидел на том месте, которое занимала сейчас Мэнцзэ, и пил чай из той самой чашки, из которой сейчас пила она... но… но ведь это все потому, что Гу Ман не понимал, что такое этикет и правила приличия, а князь был слишком ленив, чтобы контролировать его выходки, поэтому он так и распоясался. Вот только вдруг теперь Гу Ман решит, что Мэнцзэ вторглась на его территорию, и решит открыто выступить против нее?

Встревоженный не на шутку, Ли Вэй уже собирался найти какой-нибудь предлог, чтобы отослать Гу Мана, но в этот момент перехватил его взгляд, направленный на Мэнцзэ. В его глазах не было ненависти, лишь беспросветная тоска.

Он был похож на маленького волчонка, который наконец осознал, какое незавидное место он занимает в своей стае, и принял свою горькую судьбу. Постояв еще немного, он развернулся и ушел.

Все в порядке, пока ты не понимаешь определенных вещей, но стоит тебе осознать все, как приходит понимание, почему в прошлом другой человек отреагировал именно так. Теперь Гу Ман наконец-то понял, почему, когда он впервые сел на это кресло, Мо Си был так расстроен и сказал ему:

— Это место не для тебя.

У волков в стае была своя четкая иерархия, и у людей все было точно так же.

Он думал, что место рядом с Мо Си пустует, поэтому без зазрения совести претендовал на него. Оказалось, что у этого кресла уже была хозяйка, просто она еще не вернулась домой и Мо Си все это время придерживал его для нее.

Гу Ман имел наглость посягнуть на место Мэнцзэ и теперь чувствовал, что его щеки горят от стыда.

— Кажется, в последнее время Гу Ман стал намного послушнее.

Спустя несколько дней после празднования лунного Нового года Ли Вэй стоял на крыльце и, поглаживая подбородок, наблюдал за усердно трудившимся Гу Маном:

— Не создает проблем, не возражает и не сидит без дела… — Прищелкнув языком, он с улыбкой заключил: — Лекарство целителя Цзяна и правда работает.

Мо Си не раз спрашивал Гу Мана, что сказал ему Цзян Есюэ и вспомнил ли он что-нибудь еще, но было видно, что тот не хотел говорить об этом. Однако однажды ранней весной Мо Си переоделся в простую белую одежду и объявил, что отправится на гору Духов Войны, чтобы возжечь благовония для своего отца. Когда Гу Ман услышал это, в его глазах промелькнула печаль.

— Что случилось? — нахмурился Мо Си.

Последние несколько месяцев Гу Ман усердно работал над собой, и теперь его речь стала намного более связной. За исключением некоторых неправильно произносимых слов или случаев, когда его переполняли эмоции, он мало чем отличался от обычных людей.

Гу Ман сказал:

— Я хочу пойти с тобой. Можно?

— Что ты хочешь сделать?

Гу Ман опустил глаза и тихо сказал:

— Я тоже хочу поклониться.

Поправляющие воротник тонкие длинные пальцы Мо Си замерли. Он поднял глаза и долго смотрел на него, словно о чем-то размышляя. Через некоторое время он сказал:

— Переоденься в белое. Я буду ждать тебя в прихожей.

С наступлением весны гора Духов Войны покрылась пышной растительностью и утопала в цветочном благоухании. Лютый холод суровой зимы остался в прошлом, освободив из ледяного плена весело журчащий горный ручей. Теплое апрельское солнце освещало реку, отражаясь в ней блеском начищенного хрусталя. Время от времени в траве слышался стрекот пробудившихся насекомых и тихий шорох, когда вспугнутые звуком их шагов мелкие зверьки убегали со всех ног, пытаясь скрыться в ближайших кустах. Следуя друг за другом, они молча поднимались на гору.

Чтобы доказать искренность намерений, все, кто стремился отдать долг уважения, должны были подняться на гору пешком. Раз уж было запрещено использовать для подъема меч или цингун, оставалось неуклонно, шаг за шагом, двигаться вперед. В итоге весь путь от подножия до вершины занял почти два часа.

У могильного кургана павших героев стояли два хранителя гробницы из личной стражи государя-императора. Заметив Мо Си, они отдали честь, так резко опустив головы в поклоне, что зашелестели красные кисти на их шлемах:

— Приветствуем князя Сихэ!

Мо Си кивнул им в ответ и повел Гу Мана на кладбище. Окруженный соснами и кипарисами кладбищенский двор был погружен в умиротворяющую тишину и покой. Словно боясь потревожить вечный сон павших героев, даже птичий щебет казался каким-то уж совсем неуловимо неземным. Пока они вдвоем поднимались по очень длинной лестнице из белого нефрита, Гу Ман огляделся по сторонам, но увидел лишь нефритовые надгробия с выгравированными на них золотыми надписями.

«Князь Сухуай, Чжоу Цзинъюэ, покойся с миром, доблестная душа».

«Князь Ханьшань, Юэ Фэнъя, покойся с миром, доблестная душа»

…

Чем выше они поднимались, тем величественнее были надгробия и тем больше на них было выгравировано хвалебных од и громких слов о жизненных заслугах и достижениях покойного.

Когда они проходили мимо одного такого огромного нефритового надгробия, Гу Ман невольно замедлили шаг и остановился… Перед нефритовой стелой были разложены свежие фрукты и паровые булочки, бумажные деньги были сожжены совсем недавно, так что пепел в чаше возрождения еще не развеял ветер, а на алтаре все еще медленно тлели три палочки благовоний.

Он не мог оторвать взгляда от имени, что было вырезано на надгробной стеле.

Начертание этих больших иероглифов выделялось внутренней силой, глубиной и сдержанностью, почерк был полон природного изящества, достоинства и величия.

«Князь Ваншу в седьмом поколении, Мужун Сюань[2], покойся с миром, доблестная душа», — без лишнего пиетета было выгравировано золотом на камне, и, когда выглянуло солнце, надпись ослепительно засияла в его лучах.

[2] 玄 xuán — черный; далекий; скрытый, ложный.

Заметив, что он остановился, Мо Си обернулся и, скользнув взглядом по памятнику, сказал:

— Это могила отца Мужун Ляня. — Он посмотрел на подношения и чадящие благовония на алтаре и со вздохом добавил: — Похоже, Мужун Лянь ушел совсем недавно.

Это даже к лучшему: если бы Мужун Лянь увидел здесь Гу Мана, им бы вряд ли удалось избежать очередного раунда словесной баталии, а собачиться на глазах сотен павших героев прошлого, мягко говоря, неуместно.

Гу Ман еще какое-то время смотрел на могилу Мужун Сюаня, прежде чем повернулся к Мо Си:

— Где могила твоего отца?

— На вершине горы. Пойдем.

Вдвоем они поднялись на со всех сторон окруженную облаками вершину горы. Над ними простирались бескрайние небеса, а сквозь туманную дымку раскинувшегося под ногами облачного моря смутно виднелась столица Чунхуа, такая же далекая, как сон о другой жизни. Обернувшись, можно было увидеть горную дорогу, по которой они добрались сюда. Извиваясь подобно длинной реке, эта дорога соединяла мир смертных у подножия горы с городом мертвых на вершине. Здесь, на горе Духов Войны, смерть казалась гораздо реальнее жизни.

Мо Си подошел к обелиску высотой в три человеческих роста и поставил рядом с ним принесенную с собой корзину для жертвоприношений.