Только позже, идя домой в оцепенении, Барбара поймет, что Оливия ходила кругами, чтобы понять, что привело Барбару сюда. Оценивала её. Слушала, что и как она говорит. В мягкой и тактичной форме Барбару допрашивали, словно на собеседовании.
Мари приходит за чайной посудой. Оливия и Барбара благодарят ее. Как только она уходит, Оливия наклоняется вперед и говорит:
- Расскажи мне, зачем ты пишешь стихи. Почему ты вообще это делаешь?
Барбара смотрит на свои руки, затем снова на старую поэтессу, сидящую напротив неё. Старую поэтессу, чьё лицо мало чем отличается от обтянутого кожей черепа, которая забыла или не заметила крошки печенья "Орео", засыпавшие лиф ее платья, которая носит громоздкие старомодные туфли и розовые поддерживающие чулки, но чьи глаза ярки и живы. Барбаре кажется, что это жесткие глаза. Практически яростные.
- Потому что я не понимаю этот мир. Иногда это сводит меня с ума, и я не шучу.
- Хорошо, а разве от написания стихов мир становится более понятным и менее безумным?
Барбара вспоминает о том, как изменилось лицо Ондовски в лифте и как рухнули все её представления о реальности, когда это произошло. Она думает о звездах на краю Вселенной, невидимых, но горящих. Горящих. И она смеётся.
- Нет! Менее понятным! Более безумным! Но в этом есть что-то такое... Не могу объяснить...
- Думаю, сможешь, - говорит старая поэтесса.
Ну, может быть. Немного.
- Иногда я пишу строчку... или несколько... иногда целый стих... и думаю: "Вот. Это у меня получилось". И это приносит удовлетворение. Это как, когда у тебя чешется посередине спины, и ты думаешь, что не сможешь дотянуться до нее, но потом можешь, едва-едва, и, о, Боже, это... это чувство облегчения...
Старая поэтесса говорит:
- Устранение зуда приносит облегчение. Верно?
- Да! - Барбара почти кричит. - Да! Или даже как с инфекцией, отёком, и тебе... тебе приходится...
- Тебе нужно выразить гной, - говорит Оливия. Она подергивает большим пальцем, как автостопщик. - Этому не учат в колледже, правда? Не учат. Идея того, что творческий импульс - это способ избавиться от яда... или своего рода творческая дефекация... нет. Этому не учат. Они не осмеливаются. Это слишком приземленно. Слишком обыденно. Озвучь мне строку, которую ты написала и которую всё еще любишь. Которая дала тебе чувство, что ты, наконец, избавилась от зуда.
Барбара задумывается. Она перестала нервничать. Она увлечена.
- Ну, в стихотворении, которое прислала вам профессор Харрис, есть строчка, которая мне до сих пор нравится: "This is the way birds stitch the sky closed at sunset" ("Так птицы сшивают небо на закате"). Она не идеальна, но...
Оливия поднимает руку, как регулировщик движения.
- В стихе, который я прочла, ты написала «how». "This is how birds stitch the sky closed at sunset".
Барбара поражена. Оливия точно процитировала строку, хотя стихотворения перед ней нет.
- Да. Профессор Харрис предложила замену «this is the way» на «this is how». Так что я изменила.
- Потому что ты подумала, что её версия строки лучше?
Барбара хочет сказать "да", но затем останавливается. Это похоже на вопрос-ловушку. Нет, это не так, эта женщина не задает таких вопросов (хотя, по мнению Барбары, Эмили Харрис могла бы). Но это может быть вопросом-тестом.
- Тогда я так думала, но...
- Но сейчас ты так не уверена. Знаешь почему?
Барбара размышляет и качает головой. Если это вопрос-тест, то она, видимо, только что провалила его.
- Может быть, потому что твой первоначальный вариант содержит слова, которые поддерживают ритм стиха? Может быть, «this is the way» качается и колеблется, а «this is how» лязгает, как мертвая клавиша на пианино?
- Это всего лишь одно слово... ну, два...
- Но в поэзии каждое слово важно, не так ли? И даже в свободной форме, особенно в свободной форме, ритм должен всегда присутствовать. Как биение сердца. Твоя версия - поэзия. Версия Эмили - это проза. Предлагала ли она тебе помощь в работе, Барбара?
- Наверное, в каком-то смысле. Она сказала, кажется, что если я не получу от вас ответа, то могу рассматривать ее как заинтересованную сторону.
- Да. Это Эмили, какой я ее знаю. Эмили во всей красе. У нее есть управленческие навыки. Она начнет с предложений, и в конечном итоге твои стихи станут ее стихами. В лучшем случае это будут совместные творения. Сейчас, выйдя на полупенсию, она хорошо справляется со своими обязанностями, просматривая образцы письменных работ для писательской мастерской, но как учитель или наставник она похожа на инструктора по вождению, который всегда в итоге перехватывает руль у ученика. Она не может этого избежать.
Барбара кусает губу, раздумывая, и решает рискнуть и пойти дальше.
- Вы не любите ее?
Настала очередь задуматься старой поэтессе. Наконец, она говорит:
- Мы - коллеги.
«Это не ответ», - думает Барбара. – «А может, именно он».
- Когда много лет назад я преподавала поэзию в колледже Белл, наши кабинеты соседствовали на факультете английского, и когда она оставляла свою дверь открытой, я иногда подслушивала ее студенческие конференции. Она никогда не повышала голос, но часто было... своеобразное давление. Большинство взрослых могут противостоять этому, но студенты, особенно те, которые стремятся угодить, - совсем другое дело. Тебе она понравилась?
- Показалась нормальной. Готовой поговорить с ребенком, который, по сути, нежданно явился. - Но Барбара думает о чае и о том, насколько он был отвратительным.
- Ах. А ты познакомилась с ее мужем, второй половиной их легендарной любовной пары?
- Мельком. Он мыл свою машину. Мы толком не поговорили.
- Этот человек сошел с ума, - говорит Оливия. В ее голосе нет ни злости, ни смеха. Это просто категоричное заявление вроде "небо сегодня облачное". - Можешь мне не верить; перед выходом на пенсию он был известен на факультете естественных наук как Сумасшедший Родди, Безумный Диетолог. В течение нескольких лет, прежде чем он окончательно ушел в отставку - хотя, возможно, у него всё еще есть право работать в лаборатории, я не уверена насчет этого, - он проводил восьминедельный семинар под названием "Мясо - это жизнь". Это всегда напоминало мне о Ренфилде из "Дракулы". Ты читала? Нет? Ренфилд - лучший персонаж. Он заперт в сумасшедшем доме, ест мух и постоянно повторяет "кровь - это жизнь".
- Нахера я столько болтаю.
Челюсть у Барбары отвисает.
- Не шокируйся, Барбара. Нельзя хорошо писать, не владея ненормативной лексикой и не умея смотреть на грязь. Иногда возвеличивать грязь. Я говорю всё это не из-за зависти, не из собственнического инстинкта, но тебе лучше держаться подальше от профессоров Харрис. Особенно от нее. - Она смотрит на Барбару. - Теперь, если считаешь меня завистливой старухой, клевещущей на бывшего коллегу, пожалуйста, так и скажи.
Барбара говорит:
- Я знаю лишь то, что ее чай ужасен.
Оливия улыбается.
- Давай закроем на этом тему, хорошо? Это твои стихи в той папке?
- Некоторые из них. Короткие.
- Почитай мне.
- Вы уверены? - Барбара испугана. Барбара в восторге.
- Конечно, уверена.
У Барбары дрожат руки, пока она открывает папку, но Оливия этого не видит; она устроилась на стуле и закрыла свои острые глаза. Барбара читает стихотворение под названием "Двойной образ". Читает другое под названием "Глаз декабря". Читает еще одно под названием "Трава, поздний вечер":
"Буря прошла. Солнце вернулось.
Шепчет ветер: Когда я подую,
пусть миллионы твоих теней
скажут 'Вечность, вечность'.
И они говорят".
После этого стихотворения старая поэтесса открывает глаза и кричит Мари. Ее голос удивительно силен. Барбара с ужасом думает о том, что ее уличили в бездарности и собираются выпроводить в сопровождении женщины в бежевых брюках.
- У вас еще двадцать минут, Ливви, - говорит Мари.
Оливия не обращает на это внимания. Она смотрит на Барбару.
- Ты присутствуешь на занятиях лично или через Зум?
- Через Зум на данный момент, - говорит Барбара. Она надеется, что не заплачет, пока не выйдет отсюда. Ей казалось, что всё идет так хорошо, вот в чем дело.
- Когда ты сможешь прийти в следующий раз? Лучше всего по утрам. В это время я свежа... или настолько свежа, насколько это возможно в моем возрасте. А ты какова по утрам? Мари, принеси книгу.
Мари уходит, давая Барбаре достаточно времени, чтобы обрести голос.
- У меня нет занятий до одиннадцати.
- Если ты - ранняя пташка, это идеально.
Как правило, Барбара далека от раннего подъема, но она думает, что это скоро изменится.
- Ты сможешь приходить с восьми до девяти? Или до девяти тридцати?
Мари вернулась с записной книжкой. Она говорит:
- До девяти. Девять тридцать - это слишком долго, Ливи.
Оливия не высовывает язык, но делает забавное лицо, как ребенок, которому сказали, что он должен съесть брокколи.
- Тогда с восьми до девяти. Понедельник, вторник и пятница. Среды для чертовых врачей, а четверги для долбаной физиотерапевтки. Этой гарпии.
- Я смогу, - говорит Барбара. - Конечно, смогу.
- Оставь стихи, которые ты принесла. Принеси еще. Если у тебя есть мои книги, которые ты хочешь, чтобы я подписала, принеси их в следующий раз, и мы покончим с этой ерундой. Я провожу тебя. - Она нащупывает свои трости и начинает медленно вставать. Это похоже на то, как собирается конструктор "Эректор" в замедленном режиме. Мари подходит, чтобы помочь ей. Старая поэтесса отмахивается от нее, чуть не упав при этом обратно на стул.
- Вам не нужно... - начинает Барбара.
- Да, - говорит Оливия. У нее перехватывает дыхание. - Мне нужно. Пройдись со мной. Набрось мне шубу на плечи.
- Фейк, фейк, - говорит Барбара, сама того не желая. Так же, как она пишет некоторые строки - зачастую это самые лучшие строки - помимо своей воли.
Оливия не просто смеется, она хохочет. Они медленно идут по короткому коридору, старая поэтесса почти не видна под меховой шубой. Мари стоит и смотрит им вслед. «Вероятно, готовая подобрать осколки, если она упадет и разобьется, как старая фарфоровая ваза», - думает Барбара.