Право на труд - это действительно утопия. А вот необходимость трудиться - нет. Во всяком случае, в северном полушарии человек, казалось, был рожден для работы так же естественно, как птица для полета. Слово travail, по-видимому, утратило свой первоначальный смысл мучений и боли в XVI веке, приобретя значение двух более древних слов, обозначавших работу, - Jabourer и oeuvrer, хотя и сохранило обрывки своего происхождения до XVIII века (означало усталость, беспокойство или боль, как в старомодном английском travail). Для привилегированных слоев населения это слово также воплощало идею унизительности ручного труда. Королевские особы, например, не могли найти лучшего способа изнурять себя, чем работа в поле или вырезание сабо. Но в деревне, где труд казался необходимой частью жизни и где большинство не знало другого способа сохранить тело и душу, работа стала добродетелью, возможно, самой большой добродетелью, которую можно найти в муже или жене.
Хороший и плохой труд можно было описать широким словарем с множеством нюансов. Хороший работник - это благородный, выносливый, храбрый, мужественный, доблестный. Сравнения с плохим работником в значительной степени заимствовались из несельских профессий или из презираемых чужих. Тот, кто не справлялся с работой, был сапожником; тот, кто возился, был конокрадом; тот, кто обещал сделать что-то, но не сделал, был аптекарем. Все это зависело от местной фантазии и опыта: аптекарь чаще был вымогателем, чем лжецом; торговец лошадьми чаще был чеканщиком, чем драколером. Но во Франш-Конте, например, чеканщик был аргоньером, торговцем из Ар-гонны, немного мошенником, как и большинство торговцев. Я не собираюсь обсуждать прозвища, но хочу обратить внимание на то, как презирали плохую работу. Возможно, наиболее ярким примером связи этих двух понятий может служить эволюция слова fainéant, которое из первоначального значения "праздный" или "ленивый" становилось все более уничижительным и оскорбительным, вплоть до того, что в 1906 году мы видим профсоюзного лидера, смехотворно призывающего бастующих рабочих идти на борьбу со струпьями с криком "Идите бить бездельников, которые работают!"""
Конечно, люди работали, потому что были вынуждены. "Человек работает и скупится, - рассуждал в 1858 г. префект Верхней Вьенны, - производит и экономит только под давлением настоящей нужды или страха перед будущей нуждой. Если бы низшие классы были избавлены благотворительностью от этого энергичного стимулятора и защищены от этой спасительной угрозы, ... это просто прекратило бы великое побуждение к труду". В "посредственности", в бедности, в нужде есть добродетель, потому что они заставляют человека работать, подчиняться "божественному закону труда", быть занятым и, следовательно, не попадать в беду".
Очевидно, что префект Верхней Вьенны не мог представить себе иного способа избавления от нынешней или грядущей нужды, кроме каторги или благотворительности. В 1858 г. необходимость все еще управляла жизнью, и ее власть ослабевала очень медленно. По мере того как она ослабевала, мы все чаще слышали упоминания о труде как об обязанности, долге перед обществом и Богом. Человеко-обязательный труд требует все большего оправдания и защиты по мере того, как он становится менее действительно обязательным. Вернее, по мере того, как потребность становится все менее осязаемой, а обязанность трудиться - все менее жесткой. Как только стало ясно, в какую сторону дует ветер, раздался настоящий хор комментариев сторонних наблюдателей (префектов и других чиновников, авторов статистики и отчетов, учителей, священников и путешественников), восхваляющих трезвость и простую жизнь и осуждающих то, что чаще всего называли роскошью, то есть стремление жить выше своего положения, стараться есть, одеваться, вести себя и даже отдыхать так, как это делают представители высшего класса.
Самые первые упоминания об этой прискорбной тенденции были направлены не на крестьянство, а на городских рабочих, слишком быстро "перенимающих уклад праздного класса".
1848 год, хотя и нетипично ранний, может служить символической вехой распространения гниения в сельской местности. Священник из Лимузена укоряет свою паству за то, что они тратят время на питейные заведения и ярмарки и носят одежду, "не соответствующую вашему состоянию". Четыре года спустя землевладелец из Бурбоннэ вторит ему: "Слишком много досуга, слишком много праздников, несмотря на противодействие церкви, слишком много посещений ярмарок для удовлетворения праздного любопытства, а главное, пожалуй, слишком мало воздержания - чем больше крестьянин выращивает, тем больше он потребляет". Что толку от повышения производительности труда, если его результаты служат главным образом для того, чтобы поднять крестьянина с низкой отметки традиционного дефицита до уровня прожиточного минимума? Средний класс, разбогатевший за счет расширения рынка, превозносил достоинства, присущие только рынку и индустриальной экономике. Как собаки в анахроничных яслях, они хотели видеть в бедных производителей для рынка (низкие цены), а не потребителей (более высокие цены). Таким образом, потребление (экстравагантность) осуждалось, а традиционные ценности трезвости, экономии и промышленности превозносились.
Мало кто из критиков так четко и ясно объяснял причины своего неодобрения. Однако после конца 1860-х годов, когда ситуация заметно улучшилась, критические замечания стали поступать регулярно. В большинстве своем она отражала простое возмущение неслыханным поведением низших классов. Слишком много женщин одевались так же, как их благоверные, слишком много рабочих мужчин предавались роскоши и невоздержанности, пристрастились к трубкам, картам, платкам и шарфам, часто даже к книгам (предпочтительно к чему-нибудь рибальному или "Пти Альбер"), ожидали носить шляпы, сапоги и широкие суконные костюмы, привыкли к высокой жизни, одевали своих жен и детей в наряды и пили больше, чем было полезно. Как самое раннее и наиболее заметное свидетельство улучшения ситуации, одежда вызывала наибольшую критику. В многочисленных монографиях учителей о деревенской жизни 1889 г. говорится о растущей экстравагантности и вызывающей одежде девушек, а иногда и намекается на какие-то более глубокие причины. Одежда, по мнению одной учительницы из Мерете, использовалась как символ статуса, призванный продемонстрировать равенство рангов, которого на самом деле не существовало. Но часто отмечаемая "безудержная тоска" по материальным благам на самом деле была не более чем простым восприятием новых возможностей, удовлетворением вновь открывшихся желаний. "То, что раньше было лишним, стало необходимым; мы испытываем лишения в том, о чем наши предки и не слышали". Так ли уж плохо такое развитие? Даже некоторые учителя, осуждавшие его на одном дыхании, видели в нем отражение прогресса. Учитель из Вогезов, высказав свое мнение о том, что ритуальные сожаления по поводу растущей роскоши, траты денег и пьянства, признавались, что они сочетались с удобствами, которые никто не мог себе представить еще несколько лет назад: "Наши деды с трудом узнали бы свою деревню и не поверили бы, что наша нарядная молодежь той же расы, что и они сами".
К 1890-м годам Бодрийяр был вынужден удивляться роскоши и растущему уровню жизни низших слоев сельского Прованса, которые питались, жили и одевались почти так же, как буржуа и владельцы недвижимости.
К этому времени стандарты середины века настолько изменились, что то, что раньше считалось комфортной жизнью, теперь воспринималось как относительно скудное и скромное существование. Терон де Монтоже еще в 1869 г. ясно видел: чем больше улучшается общее благосостояние, тем выше линия pov-erty.
Если определять бедность в самых общих чертах как невозможность удовлетворить свои потребности, то при резком ограничении потребностей и стремлении к чему-то большему ненормальное чувство лишения может быть незначительным. "Отсутствие неизвестного блага, - говорил Калемар де Лафайет сельскохозяйственному обществу города Пюи в 1854 г., - не может составлять потребности и, следовательно, стать лишением". Или, как выразился Терон де Монтоже в 1869 году: "Бедность измеряется сравнениями. Человек не может чувствовать себя обделенным в отношении имущества и удовольствий, о которых он не знает".
Вот что должна была изменить урбанизация, а точнее, распространение городских ценностей на сельскую местность. Новые ожидания и новые разочарования, когда они не оправдывались; желания, ставшие потребностями; угасание вековой покорности и пассивности. О том, как и насколько медленно происходили эти изменения, и пойдет речь в данной книге.