В прежние века разнообразие не вызывало особого беспокойства. Оно казалось частью природы вещей, будь то различия между местами или между одной социальной группой и другой. Но революция принесла с собой концепцию национального единства как интегрального и объединяющего идеала на всех уровнях, и идеал единства вызвал беспокойство по поводу его недостатков. Разнообразие становилось несовершенством, несправедливостью, неудачей, тем, на что следует обратить внимание и что необходимо исправить. Контраст, который Бланки провел между административным единством и глубокими различиями в условиях и взглядах, стал источником недовольства.
В 1845 г. Бенджамин Дизраэли опубликовал книгу "Сид!", в которой проницательно говорится о двух народах, "между которыми нет ни общения, ни симпатии; которые так же не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как если бы они были жителями разных зон или обитателями разных планет; которые сформированы разным воспитанием, питаются разной пищей, имеют разные манеры поведения, не управляются одними и теми же законами". Дизраэли имел в виду богатых и бедных ("Привилегированные и народ"), а также о реформах, необходимых для сплочения народа. Его идеи или очень похожие на них обсуждались и иногда применялись на городском уровне. Но они с не меньшим успехом применялись и к ситуации в сельской местности Франции - ситуации, которую замечали лишь изредка и те немногие, чей интерес привлекал их к темам, которые господствующий центр считал неважными.
Бланки не раз отмечал, что городская и сельская цивилизация всегда двигались с разной скоростью, "но нигде расстояние, разделяющее их, не было таким большим, как во Франции". В первой истории крестьянства как такового, опубликованной в 1856 г., журналист Эжен Боннемер предсказал ужесточение социальных границ, в результате чего появятся две разные расы, горожане и деревенские жители, живущие в му-туальном невежестве, и две разные франции, непохожие и враждебные, - деревенская и городская.*И если Гамбетта, выступая в Бельвиле в 1875 году, почувствовал необходимость отрицать антагонизм между деревней и городом ("две Франции, противостоящие одна другой"), то, должно быть, это было сделано в тот момент, когда он говорил. Анри Бодрийяр и в 1893 г. говорил о глубоком разделении между городами, "которые живут отдельно", и деревней. При этом стоит отметить, что он имел в виду относительно отсталую Верхнюю Гаронну, а не всю французскую деревню в целом, что говорит о том, что за это время изменения произошли и в других местах, и что разные регионы развивались в разном темпе.
Такие временные лаги и диспропорции, возникшие в результате различных темпов изменений, являются важнейшими аспектами нашей истории. Большая ее часть связана с региональными различиями, которые мало привлекают внимание в обобщениях, сделанных с городской точки зрения. Если Дизраэли и занимался проблемой богатых и бедных, то отчасти потому, что в Англии региональные различия имели меньшее значение, чем во Франции. Сравнивая Францию и Англию в 1860-х годах, Леонс де Лавернь обнаружил, что в Англии практически нет разницы между сельскими и городскими зарплатами, между образом жизни лондонца и жителя Камберленда* . Но несомненно то, что, как он утверждал, нигде в Англии нельзя найти ничего, приближающегося к расстоянию, разделяющему, скажем, департаменты Северный и Сена-Инферьер, из Лозера и Ландов. Не было и той дани, которую страна платила столице, а сельская местность - городам вообще. "Вы выделили миллионы на украшение городов, - жаловался в 1861 г. депутат от Норда, - вы выделили прекрасные памятники, а мы, мы все еще в грязи по колено".
В июле 1789 г. после известия о взятии Бастилии горные крестьяне Сен-Роменского района Маконне подняли восстание и перенесли свои стихийные жакерии на равнину, которая всегда помнила это время как время разбойников. Восставшие нанесли огромный ущерб - грабили, жгли, - пока не были окончательно подавлены городскими ополчениями Макона, Клюни и Турнуса. Многие из них были повешены на воротах Клюни или на городской площади Турнуса. По преданию, те, кто избежал этого сурового наказания, были распяты толпой на площади Клюни. Правда это или нет, но традиция показательна: она дает нам возможность увидеть, как народный гнев выплескивается на людей, которых некоторые могли бы считать народными героями. А сельская местность между Иже и Клюни хранит неоднозначную память в "Бригадных дорогах", "Бригадных крестах" и других свидетельствах устоявшейся вражды между горой и равниной, деревней и городом. Ричард Кобб, пишущий о том же периоде, рассказывает о том, что солдаты, вышедшие из Парижа и других городских центров для проведения экономической политики 1793 и 1794 годов (то есть для сбора провизии), вели себя так же, как если бы они находились на вражеской территории: "Действительно, многие из этих городских солдат говорили, что они находятся на вражеской территории". Это чувство было взаимным и сохранялось.
Деревня и город, bourg и деревня дополняли друг друга, но все же не до конца, а враждебно. Для крестьянина буржуа, каким бы скромным он ни был, был обитателем бурга, которому завидовали и не доверяли. Девушки, живущие на обособленных фермах или в маленьких деревушках, традиционно предпочитали выходить замуж за ремесленников; об этом свидетельствуют многочисленные гасконские сказки, предостерегающие крестьянскую девушку от брака с "буржуа", например с деревенским пекарем или парикмахером, и столь же многочисленные песни, в которых крестьянин или пастух отвергается в пользу мельника или пекаря. Если песня крестьянская, то в ней можно предсказать горе, которое ожидает девушку, побои и заплесневелый хлеб (что, в общем-то, не отличается от того, что можно ожидать на ферме), но тон - соперничество и обида. Это становится еще острее, когда соперник принадлежит к реальной городской общине. В одной из песен Нижнего Дофине рассказывается о крестьянском парне, который спутался с лионским ткачом шелка и отлупил его, а затем встретил девицу, которая ему понравилась и которую он хочет поразить своим подвигом.
Если бы я только знал, как рассказать ей свою историю! Крестьяне ничуть не хуже джентльменов!
Конечно же, это было не так. И те преимущества, которые, казалось, имели перед ними городские жители, наводили на мысли о мести. Все городские люди были джентльменами.
буржуа, господа, и их ненавистное превосходство способствовало двойственности реакции крестьян на них и их влиянию. Эмиль Су-вестр, убежденный в ненависти крестьян к буржуазии, рассказывает, как во время крестьянской осады Понтиви в Вандее во время Ста дней женщины, сопровождавшие шауанов, несли мешки с добычей, которую надеялись получить. У одной из них было два: меньший - для денег, которые она могла найти, больший - для того, чтобы уносить головы мужчин". Подобных историй было несколько, но ни одна из них до сих пор не подтверждена. Они отражают не только страхи городских жителей, но и их точное представление о том, как к ним относятся соседи в деревне. Месье было много, но чувства они вызывали одни и те же. В Савойе в 1870 году, после того как весть о падении Второй империи дошла до деревень, крестьяне, по некоторым данным, кричали: "A bas les messieurs! Да здравствует Республика!".
Как мы видели, враждебность не отражала и четкого ощущения классовых противоречий. Напротив, факты свидетельствуют о том, что крестьяне с недоверием относились ко всему, что имело отпечаток города. В окрестностях Лиможа в 1840-х годах молодые республиканцы из средних слоев населения проповедовали местным рабочим доктрины Пьера Леру, Сен-Симона, Кабе, Фурье и обратили некоторых из них в свою веру. Но ни мещане, ни городские рабочие не смогли достучаться до сельских масс. Социалистические боевики, пытавшиеся привить крестьянству язык патуа, удалялись от города на несколько лиг, насколько их могли унести ноги за один день, но, похоже, не добились практически никаких результатов.
Смута, потрясшая Францию в 1848-1851 годах, показала, что ни классовые, ни политические интересы не могут преодолеть традиционную вражду и страх. Когда в 1848 г. крестьяне Ажена пошли на свой уездный город Гере, местный рабочий клуб разрывался между сочувствием к восставшим и страхом перед их вступлением в город. В итоге рабочие, пожарные, национальная гвардия - все "предали" крестьян и встали на сторону своих горожан. И снова, после 2 декабря 1851 г., когда крестьяне пошли маршем на города по всему югу Лимузена, горожане выступили против них. В Дреме, в Кресте, мещане которого высосали всю окрестную землю своим ростовщичеством, крестьяне спустились с гор, как это делали бедные, дикие горцы на протяжении всей истории, чтобы грабить буржуа на равнинах. Но "армия варваров" (так назвал их лидер городского сопротивления)
Он не нашел ни помощи, ни сочувствия среди работников "Креста", которые, судя по всему, и в других обстоятельствах были довольно буйными".
Мы еще не раз столкнемся с этими событиями при детальном рассмотрении политической эволюции деревни. Сейчас же я хочу сказать, что вековая вражда мало изменилась, что социальная напряженность осталась в архаичном виде, а то, что иногда принимается за свидетельство классовой войны в деревне, часто является продолжением вполне понятной вражды между деревней и городом. От Бальзака до Золя, через Метерлинка, аббата Ру и многих других крестьянин предстает как темная, загадочная, враждебная и угрожающая фигура, и именно так он и описывается. Когда он не является благородным дикарем, каким он был для Жорж Санд, он просто дикарь.