Не чувствуя себя комфортно в городской среде, крестьянин вызывал у городских наблюдателей неприязнь; их мнение о нем было зеркальным отражением его недоверия к ним. В 1860-х годах один из наблюдателей юго-западных крестьян, которые, как он был уверен, ненавидели и боялись его, не мог скрыть ни своего страха перед ними, ни своего презрения. А оруженосец из Нанта не мог не заметить, как крестьяне смотрят на него, "полные ненависти и подозрительности". "Невежественные, полные предрассудков, - писал офицер, говоря о жителях окрестностей Ле-Мана, - они не брезгуют ни ремеслом, ни обманом". Невежество, апатия, безделье, леность, инертность, жестокость, хваткость, развязность и лицемерие - все это по-разному объясняется злым умыслом, бедностью и недоеданием". Об этом мы еще услышим. Во всяком случае, чего можно было ожидать? Крестьянин не рассуждал, он был эгоистичен и суеверен. Он был нечувствителен к красоте, равнодушен к окружающему. Он был завистлив и ненавидел всякого, кто пытался улучшить себя".
Городские жители, которые зачастую (как и в колониальных городах Бретани) не понимали деревенского языка, презирали крестьян, преувеличивали их сметливость, настаивали на более живописных, а значит, отсталых сторонах их деятельности, а иногда и сравнивали их с другими колонизированными народами Северной Африки и Нового Света". В Бресте XIX века нередко можно было услышать, как окрестности называют "кустарником": brousse или cambrousse. Но колониальные параллели были не так уж необходимы, когда арсенал предрассудков был настолько богат: "Les pommes de terre pour les cochons, les épluchures pour les Bretons "*.
В середине восемнадцатого века знаменитая "Энциклопедия" выразила устоявшееся мнение: "Многие люди не видят особой разницы между этим классом людей и животными, которых они используют для обработки наших земель; такой образ мыслей очень старый и, скорее всего, прослужит еще очень долго". Так оно и было. Во время революции, пишет Жюль Буа, городская национальная гвардия в Мэне испытывала глубочайшее презрение к сельским варварам своего региона и даже привозила ожерелья из ушей и носов из своих вылазок в мятежную сельскую местность. Историки Вандеи XIX века, в свою очередь, отрицали, что у деревенских людей могут быть какие-то цели или идеи, кроме тех, что подсказывают им внешние источники". Эта тема, то и дело возникающая в дискуссиях о народной культуре, закрепляет представление о бездумном болване, мышление которого не имеет значения, если он вообще мыслит.
Фольклористов начала XIX в. критиковали за интерес к "низкому классу населения" или за запись жаргона, недостойного внимания, не говоря уже об уважении. Республиканцы 1871 г., явно желая унизить большинство членов Национального собрания, называли их "сельскими жителями". Сами сельские жители соглашались: быть сельским - унизительно. Ходить как крестьянин или есть как крестьянин - это грех, который в продаваемых торговцами справочниках по этикету осуждался с порога. Другие использовали понятие расы в этом же контексте. В Лангедоке непривилегированные классы считались и считаются низшим родом: деревенские девушки, маленькие, черные и мудрые, были "другой расы", чем городские. Одним из результатов этой веры в различие рода было то, что вплоть до XIX века деревенские повитухи разминали черепа младенцев, пытаясь "скорее символически, чем реально" придать маленьким круглым головкам крестьянских детей удлиненный череп, который ассоциировался с более интеллигентными городскими жителями. И точно так же, как превосходство, предполагаемое чужаками, стало превосходством, приписываемым чужакам, так и уничижительные суждения чужаков вошли в язык, а значит, неизбежно и в мышление.
В Нижней Бретани слово pémér (первоначально использовавшееся для обозначения крестьянина-колхозника) стало применяться сначала ко всем крестьянам этой области, а затем и к самому бретонскому языку. Такие термины, как pem и beda, пошли по тому же пути, обозначая первоначально ком, затем рекрута и, наконец, любого крестьянина Нижней Бретани. Аналогичным образом, во Франш-Конте термин bouz, обозначающий коровий навоз, привел к появлению bouzon, обозначающего крестьянина. Croguants, bumpkins, clodhoppers, culs-terreux - список, который мы начали несколько страниц назад, далеко не полон. Но как будто этого было недостаточно, само слово "крестьянин" стало термином презрения, который можно было отвергнуть как оскорбление или принять как выражение смирения, но в любом случае при первой же возможности избавиться от более почетного обозначения. И действительно, английский путешественник 1890-х годов обнаружил, что это слово вышло из употребления: "как только он может, крестьянин становится культиватором"?
Крестьянину было стыдно быть крестьянином, ему было стыдно быть неграмотным; он соглашался со своими судьями, что есть нечто ценное и значительно превосходящее, чего ему не хватает, что французская цивилизация и, в частности, все, что из Парижа, явно превосходит и явно желательно: отсюда мода на парижские статьи, бретонцы издевались над теми, кто стремился подражать изысканному тону говорить "немного парижским голосом". Но они же с восхищением говорят о человеке с благородной, легкой, непринужденной, умной осанкой как о "французе". Двусмысленность очевидна и является повторяющимся явлением. Мы еще встретимся с ней. Но для того, чтобы крестьянин осознал себя некрасивым, он должен был сначала познакомиться с образцом некрасивости. И мы увидим, что во многих местах это заняло определенное время. А пока Париж и вообще Франция оставались для многих туманными, далекими местами, как, например, для крестьян Арьежа 1850-х годов, которые представляли себе Лувр как сказочный дворец, а членов императорской семьи - как персонажей сказок. В конце концов, они ничем не отличались от горожан, для которых крестьяне оставались "почти такими же неизвестными, как краснокожий индеец для туриста в дилижансе между Нью-Йорком и Бостоном".
Мы часто читаем, что в 1870 году фермеры и крестьяне составляли около 50% трудоспособного населения Франции, в 1900 году - 45%, а в 1930 году - 35%. Что, спрашивается, подразумевается под терминами "крестьяне" и "фермеры"? Были ли крестьяне однородной профессиональной группой в тот или иной период? Описывали ли термины "фермер" и "крестьянин" схожие реалии в разные периоды? Иными словами, когда мы говорим о сельской Франции и сельском населении в 1850, 1880, 1900 и последующих годах, мы говорим о схожих типах людей, схожих умонастроениях и схожих долях в национальной жизни (различающихся лишь статистическим весом)? Или же речь идет о двусторонней эволюции, согласно которой, как нам давно говорили, никто не может дважды войти в одну и ту же реку, не только потому, что изменится река, но и потому, что изменится человек?
Подобный вопрос напрашивается сам собой, но точный ответ на него сформулировать сложно. Насколько трудно, покажет дальнейшая часть этой книги. Одна из многих причин затруднений заключается в том, что французские этнографы и антропологи (не в единственном числе, конечно, но, возможно, в большей степени, чем их коллеги в других странах) до недавнего времени охотно изучали экзотические народы, пренебрегая своими собственными; а социологи, похоже, от изучения первобытных обществ сразу перешли к изучению городских и промышленных, не обращая внимания на крестьянские реалии вокруг или сразу за ними.
Так, выдающийся социолог Морис Хальбвакс в 1907 г. провел исследование образа жизни 87 семей, 33 крестьянских, 54 городских рабочих, но при представлении данных в 1939 г. указал только на городскую группу (и то в основном на пять семей парижских рабочих). В этом он не отличался от остальных своих современников, для которых парижская и национальная жизнь были далеки друг от друга, и учитывалась только первая. Так, в большом педагогическом словаре Фердинанда Буиссона 1880-х годов, ставшем библией целого поколения школьных учителей, нет ни patots, ни idiome, ни dialecte. Точно так же на рубеже веков в университетах и вокруг них шли бурные дебаты о том, должно ли преподавание латинского и греческого языков превалировать над французским, полностью игнорируя проблемы, возникающие в связи с этим. И уроки, которые можно извлечь из все еще продолжающегося конфликта между французской и местной речью. Среди множества исследований, которыми были отмечены fin-de-siécle и начало XX века, ни одно не выходило за пределы Парижа и не рассматривало то, что там происходило. И это без оговорок, с уверенностью в том, что взгляды и чаяния ничтожного меньшинства, принимающего себя за всех, действительно представляют всех.
Возможно, именно поэтому Хауссманн, пишущий мемуары в отставке, мог говорить о "нашей стране, самой "единой" во всем мире", когда Франция была еще очень далека от нее, и когда он сам имел возможность убедиться в этом воочию, занимая административные должности в Июльской монархии и Второй империи, до своего судьбоносного назначения в Париж. Миф оказался сильнее реальности.
Однако реальность была неизбежна. А реальностью было разнообразие. Возможно, одной из причин, по которой верующие в сущностное единство Франции игнорировали этот очевидный факт, было то, что они считали это единство само собой разумеющимся. Но с течением века разделение на деревню и город стало привлекать к себе внимание. Одним из первых на этом стал настаивать экономист Адольф Бланки, много путешествовавший по темной Франции, отчасти с официальными исследовательскими миссиями, отчасти для подготовки исследования сельского населения, которое, к сожалению, так и не увидело свет. В своих предварительных выводах, опубликованных в 1851 году, Бланки отмечал: "Два разных народа, живущие на одной земле, настолько отличаются друг от друга, что кажутся чужими друг другу, хотя и объединены узами самой жестокой централизации, которая когда-либо существовала". В сельской местности варварство и нищета оставались нормой, "несмотря на цивилизационное движение, захватившее соседние города". В высоких Альпах и в некоторых районах Вар и Изера простая колесная телега была таким же необычным зрелищем, как и локомотив. "Деревня и город представляют собой ... два совершенно противоположных образа жизни". Комфорт и благополучие можно было найти лишь в некоторых "оазисах". И если города становились все более похожими друг на друга, то сельские жители продолжали демонстрировать удивительное разнообразие в разных регионах и даже провинциях.