и молокоотсосы, которые присасывались к соску только что родившей женщины, чтобы запустить поток молока, если ей было трудно кормить грудью, и покидали дом только после того, как она успешно сосала ребенка (их селили в доме, кормили и платили им солидное вознаграждение в размере пяти франков). Эти способы интеграции неимущих в общество, позволявшие им выполнять социальную функцию, исчезали вместе с более почетными ремеслами. В 1922 году Рене Фаге отмечал, говоря о своем Лиможе: "Эти мелкие промыслы исчезли".

Многое другое к тому времени уже исчезло. Грубая местная глиняная посуда, ставшая источником гасконской поговорки: "Глупый, как фаянсовый кувшин", прошла путь большинства кухонных предметов, изготовленных вручную. В Басе (Верхняя Луара), где гончарные изделия изготавливались по крайней мере с римских времен, последний местный гончар умер в 1912 году. К 1929 г. последний гончар Луары закрыл мастерскую в Пон-де-Вабре. Бретонские портные - брачные посредники, разносчики новостей, рассказчики историй, полицейский вестник Нижней Бретани - начали исчезать после 1875 г., когда распространилась готовая одежда, а владельцы магазинов в бургах стали продавать ткани и швейные изделия. Это тоже происходило медленно, подъемы сменялись спадами. Рост благосостояния означал богатство костюмов, и конец XIX века стал самым пышным веком Бретани. Но все большее количество новейших швов было делом рук швей, которые сопротивлялись или приспосабливались лучше, чем портные-мужчины, у которых отнимали многие социальные функции. Швейная машина, впервые отмеченная в Бретани в 1892 году, после 1900 года стала частью стандартного сельскохозяйственного оборудования. Еще один подарок нового режима: это хорошо знали женщины, которые слушали, как Жюль Ренар, баллотирующийся на пост мэра в своей деревне Ниевр, восхвалял XIX век и Третью республику, подарившую им швейные машинки.

Два важных института пришли в упадок: кузница и деревенская мельница. Как общественная прачечная была центром общения деревенских женщин, так и кузница была местом встреч деревенских мужчин, особенно в дождливые дни. Люсьен Фебвр назвал кузницу умывальником для мужчин и отметил, что эти два института пришли в упадок более или менее вместе.

Смит был заметной фигурой. Он довольно часто совершал свой "Тур де Франс" в качестве компаньона. Он был в центре всех приходов и уходов. Нечто вроде фокусника, он был и лекарем, и дантистом, и ветеринаром, а на стороне часто продавал вино или немного продуктов. Интересно, что когда очевидец из западной части города говорил об упадке кузнецов в 1930-е годы, он ссылался не столько на их ремесло (ведь многие из них перестроились, когда тракторы и автомобили заменили лошадь), сколько на другие их функции, а также на огромный престиж, которым они пользовались в результате этого."

Если кузница была общественным центром деревни, то мельница была общественным центром деревни - деревенским, мучным салоном, как выразился один бретонец, а мельник - крестьянской газетой, потому что, как и кузнецы, он видел очень много людей. В винодельческих районах люди собирались у мельницы даже тогда, когда у них не было никаких дел, "чтобы поболтать у бочки" (au cul des barriques), попивая вино этого года, забегая узнать, как поживает урожай у их соседей, спросить час отправления поезда или просто послушать последние сплетни. Там и в других местах жена мельника содержала для своих клиентов что-то вроде кафе и ресторана, а сын мог подрабатывать парикмахером".

Постепенно вымирали сначала ветряные, а затем и водяные мельницы, оставляя за городом живописные дома для приезжих, равнодушных к комарам. Сабо тоже были обречены стать сувенирами для туристов. Когда обувь была роскошью, жители деревни жили в сабо, то есть когда носили их. Первую пару сабо юноша получал при первом причастии. Значение сабо в повседневной жизни отражено в пословицах и поговорках: сабо и ремень - вместе; старые сабо и угли - вместе; карнавал приходит с сабо без ремней; у болтуна рот как сабо (широко раскрыт).

больше сабо для всех, затем постепенная эволюция, когда изящные тяжелые сабо стали раскрашивать и придавать им изящную форму, "пытаясь сделать их похожими на обувь". Конкуренция с ботинками и даже сапогами вытесняла сабо, которые все реже использовались для любой, кроме грязной, работы. В Мазьере в 1886 г. сабо делали пять человек, а 20 лет спустя - только двое, причем эти двое продавали также готовые туфли, тапочки и шляпы. Тем временем один сапожник превратился в трех, и двое из них даже нанимали рабочих. Вскоре им предстояло отступить перед производимой обувью, которую к кануну войны покупали все - или почти все.

К тому времени магазины далеко ушли от своего робкого начала. С 1836 по 1936 год доля владельцев магазинов в общей численности населения трех сельских кантонов Пикардии удвоилась, что не так уж и много, но большинство изменений произошло после середины века и до войны: 1 : 62 жителя в 1836 году; 1 : 42 в 1872 году; 1 : 37 в 1911 году; 1 : 34 в 1936 году. Наибольший рост произошел в торговле продуктами питания: соотношение бакалейщиков, мясников и пекарей составило 1 : 138 в 1836 г.; 1 : 73 в 1872 г.; 1 : 53 в 1911 г.3 1 :51 в 1936 г. Очевидно, что к 1911 году великие перемены закончились. В последующие годы мало что можно было изменить. В Вандее денежная экономика также меняла образ жизни: Табо сообщает, что в 1896 г. в Мазьере появился торговец сухими товарами, после 1898 г. - один, затем два скобяных магазина, в 1911 г. - даже мельничиха. Но, как и в Пикардии, наибольшие изменения произошли в торговле продуктами питания. В 1886 году в городе был один пекарь, в 1906 году - пять. Местная железнодорожная станция, на которую в 1885 году было отправлено 9,4 т бакалейных и продовольственных товаров, в 1890 году - 99,9 т, а в 1900 году - 150 т".

В магазинах продавалась посуда - сначала только праздничная и воскресная, а затем и повседневная - и столовые приборы, так что к 1900 г. во многих мазьерских домах люди стали пользоваться столовыми ножами и даже менять тарелки для отдельных блюд. В магазинах продавалось вино, которое поначалу было исключительной роскошью, а также кофе, сахар, шоколад и макароны. Продавались зонтики, некогда свидетельствовавшие о солидном комфорте, а теперь ставшие всеобщим правом и даже атрибутом некоторых публичных демонстраций*. Продавался табак - долгое время в виде нюхательного табака, роскошь, вошедшая в "брачные обряды нашей сельской местности", где будущие невесты ожидали подарка в виде серебряной табакерки. Это говорит о том, что табак, как и все рыночные товары, был редкостью. Еще в 1893 г. в Сет-дю-Норд был "недавний обычай" жертвовать несколько пачек табака при закладке фундамента крестьянского дома. Жозеф Крессо вспоминал, что в его деревне в Верхней Марне в 1880-х годах почти не курили. "Кто бы мог быть настолько безумен, чтобы превращать су в дым?" Крестьяне Верхней Бретонии называли бесплатную щепотку нюхательного табака tabac de diot - "табак дурака". Именно солдаты после семи, пяти или трех лет службы возвращались в свои деревни, покоренные сигаретой. Отец Крессо, двадцатилетний новобранец 1870 года, зажег свою первую сигарету в качестве противоядия тифу и продолжал курить до конца жизни. Война 1870 года, в результате которой в ряды вооруженных сил было призвано гораздо большее число людей, чем когда-либо до или после 1889 года, наверняка сыграла важную роль в распространении привычки к курению. И действительно, капорал, продававшийся в армейских столовых, вскоре стал синонимом самого табака.

Прежде всего, пожалуй, магазин продавал одежду, и все больше людей ее покупали. Жюль Мишле прославил революцию бязи, когда дешевые хлопчатобумажные ткани позволили женщинам из рабочего класса перейти от унылой темной одежды, которую они носили по десять и более лет, к "платью из цветов". Для такого рода вещей требовалось время.

В 1845 году, когда Мишле писал "Народ", имея в виду почти исключительно городских жителей, крестьяне все еще носили брюки до колен и шапки с петухом, унаследованные от высших слоев общества. В 1845 году, когда Мишле писал "Народ", имея в виду почти исключительно городских жителей, которых он видел вокруг себя, крестьяне все еще носили брюки до колен и шапки с кокардой, унаследованные от высшего общества.

Само понятие "наряжаться" было чуждо повседневному опыту, термин (во Франш-Конте) также означало переодевание - надевание воскресной одежды, чего-то необычного и, так или иначе, нарядного. Белье и одежда, которые не были самодельными, не передавались по наследству, не покупались в секонд-хенде, не носились, не латались и не изнашивались до дыр, были странными и удивительными вещами". Толпы, заполнявшие бульвар дю Тампль, прозванный бульваром Преступлений не из-за шлюх и карманников, а из-за представлений, которые давали его театры, похоже, были очарованы костюмами, а одежда актеров особо отмечалась в зазывалах. "Господин Помпей сыграет сегодня весь свой гардероб.... Смотрите наряды первого акта.... Заходите, заходите, спешите взять билеты, господин Помпей сменит костюм 12 раз. Он унесет дочь полководца, одетую в лягушачью куртку, и будет сражен в костюме с пайетками". Если публика и восхищалась вульгарными костюмами, то только потому, что они были большой редкостью.

Каждый, кто мог себе это позволить, имел платье или костюм для торжественных случаев или для похорон. Один из друзей Шарля Пеги заметил, что прекрасная одежда женщин этого народа всегда была траурной. (Мужчин почти всегда хоронили в свадебных костюмах.) Городское влияние наиболее ярко проявилось в эволюции женского свадебного наряда. Долгое время девушки выходили замуж в ярких платьях, цвет которых иногда определялся местным обычаем: зеленый, цвет надежды, отделанный серебром, в Брессе и Лангедоке; синий, украшенный звезды, цвет Девы, или, как в Морване, любой яркий цвет. В более экономичных регионах невеста надевала черное платье с накинутым на плечи разноцветным платком и (в Арьеже) короной из цветов и позолоченных листьев или (в Шаатильоне, Сет-д'Ор) брачной шалью, отражающей богатство семьи, которая использовалась как ковер на столе или покрывало на кровати, пока не разваливалась.