Глава 25

Новости

После их душа Нора снова оделась и помогла Сорену натянуть чистую черную футболку, что, безусловно, было самым странным моментом в их отношениях. После ее поездки в больницу в возрасте девятнадцати лет, когда она напилась до легкого приступа алкогольного отравления, именно Сорен помог ей выйти из душа, Сорен помог ей одеться. Но сейчас...

— Прекрати, Элеонор.

— Что?

— Перестань плакать.

— Я не плачу, — ответила она, плача.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

— У меня незначительные травмы, и я не инвалид. Бывало и гораздо хуже.

— Когда твой отец сломал тебе руку? — спросил она, наматывая чистый эластичный бинт на его руку.

— На самом деле, в «Святом Игнатии». кажется мне было... тринадцать?

— Что случилось? — спросила она. Сорен никогда не рассказывал о своих днях в католической школе—интернат «Святого Игнатия», которую он посещал в штате Мэн с одиннадцати до семнадцати лет, и она знала, что он заговорил об этом сейчас просто для того, чтобы отвлечь ее от слез.

— У нас в школе была кошка по имени Джезебель. Злобное маленькое дикое создание. Ненавидела всех людей и царапала каждого, кто пытался ее погладить. Кроме меня по какой—то причине. Меня она терпела. Понятия не имею, почему. Могу только предположить, что она жалела меня, поскольку я был единственным существом в кампусе, которое другие студенты презирали больше, чем ее.

— Оу... у тебя был котенок, — сказала Нора, поправляя повязку на запястье Сорена.

Сорен улыбнулся.

— Кажется, да. — Улыбка исчезла. — Однажды ночью студент дернул ее за хвост, и она напала на него. Он отомстил, заперев ее в ванной. Затем он и его друзья собрали огромную коробку камней. Они планировали забить ее камнями до смерти. Они были старше, собирались выпускаться, их не заботили последствия. Я прижимал ее к груди, стоя спиной к ним, пока они бросали камни.

— А ты не мог позволить ей сбежать?

— И позволить им поймать ее и убить в другой раз? Нет, так было лучше. Им могло сойти с рук убийство дикой кошки, но забрасывание камнями студента? Все до единого из них были отчислены. Тем временем у меня были синяки на спине от бедер до плеч и следы от когтей по всей груди. И не те милые, которые ты мне оставляешь.

Нора покачала головой.

— Неблагодарная. А ты защищал ее.

— Джезебель не понимала, что, крепко прижимая ее к себе, я тем самым защищал ее. Ей показалось, что ее душат. Я не виню ее за то, что она поцарапала меня.

Нора на мгновение остановилась, перевела дыхание и взялась за серебристую прищепку, которая скрепляла бинты.

— Ты, — сказала она. Она чувствовала себя так, словно у нее в горле застрял камень, и как она ни старалась его проглотить, он не проходил.

— Что, Малышка?

— Иногда тебя очень трудно ненавидеть.

— Не волнуйся. Достаточно скоро ты найдешь причину снова возненавидеть меня. Ты всегда находишь.

Норе очень не хотелось оставлять его одного, но в его холодильнике не было ничего, кроме отвратительно полезных на вид вегетарианских запеканок и подносов с фруктами — подарков от благонамеренных прихожан. Она сделала вид, что их там нет, и отправилась за индийской едой навынос, лучшей в городе. К тому же единственной в городе. Доставая тарелки из кухонных шкафчиков и открывая бутылку вина, она почувствовала нечто неожиданное, что—то вроде тоски по дому. Когда—то давным—давно это место было ее вторым домом. Они с Сореном занимались любовью на этом кухонном столе по меньшей мере дюжину раз, сотню раз в гостиной/библиотеке, тысячу раз в спальне. Но они также разговаривали вместе здесь, на этой кухне, читали вместе в гостиной, подолгу дремали во вторник днем на диване, Сорен лежал на спине, а она растянулась на нем сверху. С тех пор как она ушла от него, она возвращалась в дом священника только тогда, когда он нуждался в ней для извращений и секса. Они уже много лет не ужинали вместе под этой крышей.

— Ты притихла, — сказал Сорен с порога кухни.

— Мне стало интересно, удержат ли кого—то предупреждающие записки Дианы.

— Удержат. Она всем рассказала, что моя сестра остановилась у меня. Если они увидят машину, то решат, что это ее машина. Потом увидят записки и побегут, спасая свои жизни. С Дианой шутки плохи.

— Она знает, что я здесь, не так ли?

— Да.

— Думаю, записка от церковного секретаря работает так же хорошо, как галстук на двери.

— Зачем ей вешать галстук на дверь? — спросил он, залезая носом в пакет с едой навынос.

— Так делают в колледже соседи. Галстук на двери означает «Я прямо сейчас кое с кем трахаюсь, так что не входи».

— Как ты можешь себе представить, в семинарии мы такой системы не применяли.

Она оттолкнула его от еды, наполнила две тарелки и уселась на кухонный стол.

— Для меня ничего нет? — спросил он.

— Это для тебя. Садись. Я тебя накормлю.

— Я же сказал, что не инвалид, — ответил он.

— Ты правша, и ты вывихнул правое запястье.

— Я также пианист, который довольно близок к тому, чтобы быть амбидекстром. Я могу управлять вилкой левой рукой. Это еда, а не операция.

Она подняла вилку с кусочком панира.

— Открой рот для паровозика «чух—чух—чух», — сказала она. Он бросил на нее взгляд, полный отвращения, чтобы покончить со всеми выражениями отвращения.

— Прекрасно, — сказала она. — Мне больше достанется. Я съем «чух—чух—чух». — Она съела кусочек панира и застонала от преувеличенного удовольствия от еды.

— Ты ведешь себя нелепо, — сказал Сорен и приготовил себе тарелку. — Надеюсь, ты знаешь об этом.

— У меня есть клиент — взрослый ребенок. Ему нравится, когда его кормят паровозиком «чух—чух—чух» и самолетиком. Когда я начала работать госпожой, я пошла и купила стеки, флоггеры и наручники... мне и в голову не приходило, что мне также придется запастись детским питанием и подгузниками для взрослых.

— Человеческая сексуальность так же разнообразна, как цвета радуги, — сказал Сорен. — К сожалению, в конце не всегда получается горшок с золотом.

— Иногда это горшок с де...

— Элеонор, мы едим.

— Простите, сэр. — Она откусила огромный кусок, чтобы скрыть хихиканье.

— Ты бесконечно необычная женщина. — Сорен сел на стул напротив нее, поставив большие босые ноги на стол рядом с ее бедром. — Всякий раз, когда мне кажется, что я изучил каждый твой уголок, я заворачиваю за другой угол и нахожу новое крыло.

— Говорит датский католический священник—садист—полиглот. Моя странность не имеет ничего общего с тобой.

— Ты выбрала быть госпожой, будучи взрослой. Моя мать была датчанкой. Я обратился в католицизм в четырнадцать лет, потому что против моей воли меня отправили в католическую школу, и у меня был опыт обращения. Я изучаю языки, потому что это помогает мне в работе священника и переводчика религиозных документов, а садизм — это, как ты знаешь, совсем не то, о чем я просил.

— Если бы ты мог отказаться от него, ты бы сделал это?

— Да.

— Правда? — Она не ожидала, что он ответит так быстро и с такой легкостью.

— Если бы у тебя был выбор, ты бы стала тем, кем я являюсь? — он спросил.

— Садистом? Я же сама это выбрала, помнишь? Я избила больше людей за один день, чем ты за один месяц.

— Это не одно и то же. Я даже не могу возбудиться, не причинив боли или унижения. Тебе это не нужно так, как мне. Не путай желание с потребностью.

— Почему нет? Если я хочу этого так же сильно, как и ты, разве это не одно и то же?

— Хорошо. Тот же вопрос тебе. Если бы ты могла заставить себя перестать хотеть этого, ты бы сделала это?

— Думаю, на это я скажу «нет». Работа садисткой оплачивает мои счета.

— А если бы деньги не имели значения?

— Ты спрашиваешь меня, была бы я ванильной, если бы могла быть ванильной?

— Да.

— Я действительно иногда думаю об этом, — сказала она. — Тогда жизнь была бы проще.

— Проще — не обязательно более стоящей.

— Но бесконечно менее сложной. — Она сделала паузу, чтобы поесть и собраться с мыслями. — Прошлой ночью у меня был секс с девственником.

— Ты нашла одного? — спросил он.

— Прямо у меня под носом. Третий, которого я нашла. У меня даже есть накопительная карта — если трахну еще двух, то получу бесплатный йогурт на свой день рождения.

— Девственники, похоже, не в твоем вкусе. В чем же привлекательность?

— Не знаю. Возможно, неиспользованный потенциал. Быть у кого—то первым — это сила, особенно когда ты знакомишь его не только с сексом, но и с извращениями. И они — это не мы, — призналась она.

— Что вы имеешь в виду?

— Я имею в виду, что они не одни из нас. Я знакомлюсь с ними не в БДСМ—клубах. Я встречаю их в реальном мире. Ноа я встретила в кофейне, где пишу.

— Ты хочешь сказать, что встречаешь их в своей другой жизни. Не той жизни, которую ты делишь с Кингсли, со мной и твоими клиентами.

Она кивнула.

— Верно. Он обычный студент колледжа. Сладкий. Сексуальный. Милый. Без багажа. Я позволила ему переночевать у меня и сегодня утром... Я была рада, что он все еще был там. Я чувствовала себя очень ванильной.

— Джульетта почти каждую ночь спит с Кингсли. Их отношения совсем не похожи на ваниль.

— Джульетте нормально спать с мужчиной, который регулярно трахает других людей. Женщину найти сложнее. Ноа не знает, что я занимаюсь БДСМ ради денег. Я не сказала ему, что сегодня судья заплатил мне пятьсот долларов за то, что я позволила ему подрочить мне на ноги. Или что я регулярно засовываю фаллоимитатор в задницу младшего брата мэра. Или что кровать, на которой он потерял девственность, была оплачена тем, что я вырезала свое имя иглой на члене человека, владеющего крупнейшей сетью мебельных магазинов на Восточном побережье. Я имею в виду, посмотри на себя. Ты садист. Тебе практически поклоняются в Преисподней как Богу боли, но тебе даже не нравится то, чем я зарабатываю на жизнь.

— Если бы я не был влюблен в тебя, у меня не было бы никаких сомнений по поводу твоей работы.

— Я хочу быть в отношениях с тем, у кого нет с этим проблем и кто тоже влюблен в меня. Если такой извращенец, как ты, не может этого принять... кто сможет?