— Не о таких, — ответила она. — Ты видел свою спину?
— Бывало и похуже.
— Это заживет, не так ли?
— Врач сказал, что это в основном ссадины первой степени с несколькими участками ссадин второй степени. Если будут чистыми, шрамов не останется. Синяк заживет через месяц.
— Хорошо. Пока с тобой все в порядке.
— Я не был «в порядке» с тех пор, как ты ушла.
— Начнешь ссориться со мной, и я полью лимонным соком все твои порезы.
— Перемирие. — Он поднял руки.
— Перемирие, — ответила она, почти желая ссоры. Ей бы стало лучше, словно все было как прежде между ними. — По крайней мере, пока ты не поправишься. Тогда война возобновится.
Нора посмотрела вниз на марлевые тампоны. Она использовала целую упаковку, пытаясь очистить рваную рану под его ребрами.
— Что—то не так? — спросил он.
— Подожди. У меня есть идея получше.
Сорен обернулся, когда она стягивала с себя рубашку.
— Элеонор?
Она открыла дверь душа и включила воду.
— Будет легче сделать это в душе. — Она расстегнула молнию на брюках и сбросила туфли. Через несколько секунд она была обнажена, а ванная наполнилась паром.
Сорен приподнял бровь.
— Мы помоем тебе спину в душе, — сказала она, четко выговаривая каждое слово. — Вот что я имею в виду под словом «сделать это».
— Малышка, не думаю, что в этом есть необходимость...
— Ты видел свою спину?
— Нет.
— Это необходимо.
Он разделся и встал под душ, а она последовала за ним внутрь и отрегулировала подачу воды ему на спину. Забавно — в то утро у нее в душе был подросток в чисто эротических целях. А вечером она стояла под струями горячей воды в другом душе по причинам, которые не могли быть менее эротичными. Она намылила руки, и Сорен прислонился к кафельной стене, пока она наносила пену и горячую воду на его раны. Хотя она работала так осторожно, как только могла, и Сорен не издавал ни звука, она знала, что причиняет ему боль. Его лоб уперся в неповрежденное левое запястье, и он крепко зажмурил глаза. Он дышал поверхностно, его тело было неестественно неподвижным. Сколько тысяч раз он причинял ей боль флоггерами, плетьми, тростью, своими собственными грубыми руками... и все же она стояла здесь, молча плача, причиняя ему боль, используя только воду с мылом на его огрубевшей и израненной плоти?
— Я знаю, это больно, — сказала она, испытывая к нему ужасную нежность, когда ногтями отковыривала крошечные кусочки асфальта от его кровоточащей спины. Его кровь была на ее руках, красная и смертная. Он мог умереть две ночи назад. Она знала, что врачи и медсестры в отделении неотложной помощи называли мотоциклы «велосипедами—донорами» из—за высокой смертности в мотоциклетных авариях. Она могла потерять Сорена навсегда. И какими были бы ее последние слова, обращенные к нему? Она даже не помнила, что говорила ему в последний раз, так давно она его не видела. Они, вероятно, поссорились из—за чего—то, из—за того, что она ушла от него и отказалась возвращаться, если он не примет ее такой, какая она есть сейчас, а не той, кем она была раньше. Сегодня отец Майк спросил ее, сожалела ли она о чем—нибудь из—за Сорена. Если бы он умер, так и не дав ей возможности сказать ему в последний раз, как сильно она его любила? Она будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.
— Мне очень жаль, сэр, — сказала она, извиняясь неизвестно за что. За то, что бросила его? За то, что причинила ему боль? За то, что знала, как близко она была к тому, чтобы потерять его две ночи назад, и все еще не была готова отказаться от своей новой жизни, чтобы вернуться к нему?
— Я рассматриваю это как полезный опыт. Теперь я по—новому понимаю концепцию бичевания.
— Бичевания?
— Христос был подвергнут бичеванию перед тем, как его распяли. Понтий Пилат надеялся успокоить толпу, желавшую увидеть казнь Иисуса, приговорив его к бичеванию. Бичевание включало в себя почти смертельное избиение хлыстом, в который были вставлены осколки стекла, кости и камни.
— Или тротуар?
— Или тротуар, — сказал он и, наконец, услышал трещину в своем приводящем в бешенство мужском стоицизме.
— Это не твоя вина. Она была пьяна.
— После аварии я поговорил с полицейским, работавшим на месте происшествия. Я спросил его, кто умер, но они еще не опознали ее. Все, что он знал, это то, что она была молодой женщиной на черном «Лексусе».
Черный «Лексус»? Как и машина Норы.
— Я должен был увидеть ее, — сказал Сорен. — Я не хотел, но я должен был увидеть ее тело. Я должен был, потому что я... Я думал, что это могла быть ты. Дико иррациональный страх. У меня нет дико иррациональных страхов, Элеонор. Это не я. Но эти двести шагов между обломками моего мотоцикла и машиной скорой помощи, где она была... это самый долгий путь в моей жизни. И вот она, эта молодая женщина, сломленная, окровавленная и уже мертвая. И я почувствовал облегчение... Я посмотрел на мертвую девушку, и почувствовал облегчение. Я едва мог стоять, я так обрадовался, что это была не ты. Я должен пойти на исповедь и покаяться в этом.
— Это по—человечески. Это нормально. Никто не стал бы винить тебя за то, что ты испытал облегчение, не узнав жертву, даже Бог.
— Я не переживу, если с тобой что—то случится.
— Сорен... я здесь. Это был кто—то другой. Это была не я.
— Конечно, нет. Ты приходишь только тогда, когда я говорю тебе, что ты нужна мне. На той дороге не могло быть тебя.
— Сорен, пожалуйста. Ты знаешь, что я...
— Все в порядке, Элеонор. Я в порядке.
— Нет, не в порядке, — сказала она, радуясь, что вода скрывает ее слезы.
— Нет, — ответил он. — Я не в порядке.
— Не расстраивайся, — мягко сказала она, целуя его в обнаженное плечо. — Я тоже не буду.