- Прохор, как закончишь здесь, полезай к барину в сани, - возвращаясь в общую залу, сейчас почти безлюдную, распорядился Шувалов, - до следующей станции нас повезёт местный возница.

Кучер Ломоносова аж глаза округлил, выронив ложку.

- Да… да разве ж можно, Ваше Сиятельство? Я не устал! И не замёрз ничуть! Михайло Васильевич, ну вступитесь!..

Ломоносов, сам сидевший за соседним столом над полной тарелкой, покачал головой.

- Его Сиятельство дело говорит, Прошка. Ступай, нагеройствуешься после.

После нанятый мужик, лихо взнуздывая, пустил коней вперёд что есть мочи. После вёрсты замелькали за каретными окнами ещё проворнее, ещё неистовее… После была одна, последняя, остановка, и Прошка, единственный успевший отдохнуть и посвежеть, повёз их вновь самолично – туда, где из холодного марева уже выступали очертания Петербурга. Волнение делалось нестерпимым. Иван Иванович посмотрел на часы – было около семи утра.

Едва сани, плотно запорошенные белым, подъехали к Зимнему дворцу, дверь распахнулась, и друзья быстро направились внутрь.

- Жди здесь! – на ходу оглянувшись, приказал Михайло Васильевич кучеру. Тот, стряхивая с себя снежные хлопья, с готовностью кивнул.

Светало. Во дворце уже было людно. Сопровождаемые взглядами придворных и отзвуками собственной поступи, сквозь бесконечные холодные залы и коридоры Шувалов и Ломоносов спешили к государыне.

- Её Величество у себя? - осведомился Иван Иванович, вверяя шубы и треуголки лакею. Тот учтиво поклонился.

- У себя, Ваша Светлость, Елизавета Петровна встали и сейчас в кабинете. Доложить?

- Мы сами, не нужно.

Императрица обнаружилась именно там, где указано: в длинном пеньюаре, с распущенными по плечам волосами она занималась бумагами и выглядела совершенно по-домашнему. Увидев фаворита, государыня отложила перо и удивлённо приподняла бровь.

- Иван Иванович?.. Свет мой, отчего не в отъезде, у господина Ломоносова? Я не ожидала так скоро…

- Ваше Величество, - Шувалов, бледный и взволнованный после бессонной ночи, поклонился, - я к вам аккурат с Михайло Васильевичем, он ждёт. Молю, примите и помогите, его друг в опасности большой…

* * *

Окрестности Петербурга

…Митя пришёл в себя, найдя на лбу сложенную в несколько раз тряпицу. Та была ещё влажной, но он не помнил, чтобы сам озаботился компрессом. Как не помнил и воду, ближе к кровати переставленную. И ещё чего-то важного… Борясь с головокружением, он приподнялся на локтях, отчего комната вновь заплясала. Как же душно… Когда истопили печь? Он сам сие проделал или кто помог?.. Нет, всё не то, упущено другое… Пошатываясь, Митя встал на ноги – и едва не упал от нового приступа слабости. Рука под оковом болела, точно обожжённая, тело не подчинялось. В мыслях глухой стеною плыл туман, похожий на переваренный кисель. Держась за цепь как за нить путеводную, Митя медленно дошёл до двери и подёргал ручку. Заперто. Без сомнения, заперто, как и было… Он привалился к стене, озадаченно хмурясь – и в этот миг недостающие звенья воспоминаний заняли свои места: ночной озноб, визит подпоручиков, их разговор и мучившая жажда… А промеж всего – то, от чего в страхе сжалось сердце:

…По-моему, у него жар, надо посылать за Черкасовым…

* * *

Петербург

В кабинете стояла напряжённая, почти осязаемая тишина, кою нарушали разве что стрелки часов, огонь в камине да стук каблуков на царицыных домашних туфлях. Елизавета Петровна не любила демонстрировать чувства, обуревавшие в иные моменты, - положение обязывало, а судьба сию науку преподавала хорошо и не раз. Но более прочего не любила государыня, когда подозрения, из мелочей рождённые, оказывались верными.

- Что же теперь, Ваше Величество?.. – не сводя глаз с императрицы, осведомился Ломоносов. И он, и Шувалов стояли поблизости, замершие в ожидании.

Елизавета Петровна отвернулась от окна, медленно складывая письмо по линиям сгиба. Она превосходно владела собой, и лишь руки, пальцы, сжатые до побелевших ногтей, выдавали её.

- Будь покоен, Михайло Васильевич, дела сего я не оставлю, - твёрдо сказала государыня, - а наперёд мне урок: заслугами отцовых сподвижников не обольщаться.

В эту минуту дверь открылась, и вошёл один из лакеев.

- Нашли? – посмотрела на него Елизавета Петровна. Лакей, поклонившись, качнул головой.

- Нигде во дворце Его высокопревосходительства нет, Ваше Величество. Слуги доложили, что барона по срочному делу на порцелиновый завод вызвали.

Шувалов и Ломоносов беспокойно переглянулись.

- Давно он отбыл? – спросил Иван Иванович. Следом за первым в кабинет вбежал другой лакей, запыхавшийся и взволнованный.

- Со всех ног спешил, извиняйте, матушка государыня! – поклонился он, часто дыша. - Барон Черкасов уехал сам не свой, как бешеный. С ним ещё офицерик молодой был, я обоих сам провожал к карете. Отбыли в скорости после того, как Его Сиятельство и господин Ломоносов пожаловали.

На словах о бешенстве Ломоносов побледнел, судорожно вздохнув. Елизавета Петровна посмотрела на часы и, отпустив слуг, вернулась за стол, на котором уже была заготовлена чистая бумага.

- Медлить ни к чему, время и так упущено… Иван Иванович, - не прерывая письма, обратилась она к фавориту, - возьми денег, людей из преображенцев, сколько нужным сочтёшь. Будь готов решать по обстоятельствам.

Огонь потрескивал до странности громко. Часы вторили ему. Перо поскрипывало о лист, выводя под заключительными строками подпись.

- Но Ваше Императорское Величество, как же… - Ломоносов шагнул вперёд, явно опасаясь, что в его участии более нет надобности. Елизавета Петровна смерила учёного внимательным взором и, едва чернила подсохли, вновь поднялась на ноги.

- Михайло Васильевич, сие большой риск, но удерживать в такую минуту, хотя могла бы, считаю себя не в праве, - она протянула друзьям оба документа – письмо и охранную грамоту. - Ступайте. И да поможет вам Бог.

Позже, когда, преисполненные благодарности, Шувалов и Ломоносов ушли, императрица долго стояла возле окна, провожая глазами исчезавшие в метели сани и шестёрку всадников. Тревога, тщательно скрываемая от близких, рвалась наружу. В руках, подобно хрупкому оберегу, покоилась увитая виноградом чаша…

* * *

Окрестности Петербурга

…Митя заметался по комнате, натыкаясь на предметы и чувствуя, как страх глубоко внутри тошнотворным ужасом обращается. Много ли времени прошло, пока он лежал в беспамятстве?.. Компресс ещё не высох, но небо явно посветлело, предвещая скорое утро. Токмо не Черкасов, Боже милостивый. Токмо не теперь, когда такое состояние… Увидит – со свету сживёт, припоминая и производство медленное, и рукопись, что с места не движется, и прочие огрехи… А там и на мастеров перекинется, вымещая злобу и гнев, и уже не будет исхода. Нет, лучшему самому… самому со всем покончить.

Снова к стене привалившись, Митя замер, поражённый простотой и ясностью этой мысли. А ведь недавно, кажется, вот так уже было. Недавно Никита, славный добрый Никита, успокаивал его, даря несколько дней надежды на то, что дурное переменится и пройдёт… Но оно не пройдёт – убирая с лица мокрые от пота волосы, Митя знал сейчас наверняка. Сколько ему, тридцать пять всего?.. Почему-то отчаянно хотелось жить, - чтобы как в Марбурге и чтобы Carpe diem. И чтобы вернулось то, что у него отняли и на что более нет сил… И как же душно, Господи… Почему в комнате разом и холодно и душно?..

Митя подошёл к окну, борясь с задвижками и широко распахивая створки. Ледяной ветер моментально хлынул внутрь, остужая воздух, гуляя по разгорячённой коже, но не принося облегчения. Изо рта вырвалось облако пара… Ниже под подоконником, уже заметённый, начинался карниз – Митя с горечью вспомнил, как пытался два года назад бежать по нему. Как наивно верил. Как прощался прежде со своей библиотекой – той малой радостью, что от прошлого осталась… Кому всё это перейдёт после? Кто её изымать будет? Вон наверху тома, Вольфом подписанные, эти – ещё школьные, подарок Постникова, эти из Фрайберга увезены, а прочее куплено уже потом, на собственные деньги… Но довольно.

Взяв одной рукой перья со стола, другой Митя прихватил стул за спинку и неловко побрёл к двери. Цепь змеилась и лезла под ноги, комната опять вертелась, обещая скорое возвращение дурноты, но он точно знал, что сделает это. Сможет сделать… Острия, покружив у замочной скважины, пролезли внутрь. Митя осторожно прислушался: на втором этаже было тихо, лишь с первого доносились шаги и неясное многоголосье. А может, просто в ушах начинало шуметь?.. Резко потянув за стержни, отчего перья с сухим щелчком переломились, он поглубже затолкал концы в замок и подпёр дверь стулом. Вот так… Выход из комнаты теперь воистину оставался лишь один.

Ветер, почуяв свободу, начал пригоршнями забрасывать снег в окно. Суставы болью отзывались на каждое движение. Митя сморгнул стаю чёрных мушек, закруживших перед глазами, и съехал по стене вниз. Не спать, токмо не спать… Сколь бы мало до приезда Черкасова ни было, а ни труда, ни жизни своей он барону не подарит. Без последней главы в рукописи нет самого главного, а дописать её он уже не сможет.

Ползком к кровати вернувшись, Митя перевёл дыхание. Огонь в печи едва теплился, половицы равнялись цветом с напудренными париками. За дверью было тихо. Дрожащие руки высвободили простыню из-под одеяла и, примерившись половчее, он стал рвать её на полосы…

* * *

Позднее

Никита полночи без сна провёл, то с боку на бок ворочаясь, то перелистывая молитвенник и бездумно глядя в окно. Монах, с которым он келью делил, крепко спал, не встревоженный горящей свечой, снаружи снегом заметало город, а сердце ныло в странном необъяснимом предчувствии. Что станет с письмом, когда его доставят? Всё ли гладко пройдёт? И когда вообще сие случится?.. Брат Василий хранил молчание, и единственное, что оставалось Никите – ждать, мучительно медленно и смиренно.