- Что мне оставалось? – тихо повторил Митя, разведя руками и едва шпагу не выронив. - Ты слышал, как он отзывался о Вольфе? Такую наглость прощать нельзя!

Михайло фыркнул, пытаясь сориентироваться в предрассветных сумерках.

- Мы заслуги профессора, похоже, чаще отстаиваем, чем девиц, Отечество и собственную репутацию.

- Так ведь дело благое, - ухмыльнулся Митя. Подхватив туфли, в пропылённых чулках, оба двинулись в направлении снимаемой комнаты.

- Миш, а Миш… а Густаву тоже досталось?

Михайло запнулся о собственную шпагу.

- Ты разве не упомнишь?.. Райзер всех разнимал, а потом объяснялся с трактирщиком.

Ближайшая половица предательски скрипнула. На втором этаже заворочались.

- А Пюттер?..

- Этот объяснялся уже с полицией.

Митя снова хихикнул, первым пробравшись в спальню и сбрасывая вещи на пол и кровать. Его примеру последовал Михайло.

- Драку помню… Что со шпаг на рукопашную перешли – помню… И что после удирали… Всё прочее – в тумане.

- Просто кто-то из нас двоих как пить не разумеет, - неровным движением стянув с обоих парики, Михайло бросил их на письменный стол – но те отчего-то в совсем иную сторону улетели. Он озадаченно поморгал на сей конфуз – и махнул рукой. Митя захрюкал от смеха.

- Да, Миш, а ты прям вот мастер…

На кровати они обрушились одновременно, глядя друг на друга и борясь с головокружением и весёлостью. Михайло пробовал шевелить разбитой губой, радуясь, что хоть зубы целы. Митя, шипя, ощупывал синяк.

- Очень болит?

- Ерунда, в прошлый раз хуже было…

В прошлый раз из чьего-то окошка их ведром помоев окатили: вонь стояла такая, что марбургские красотки с визгом разбежались. Михайло, едва забрызганный, получил нагоняй и приказ вещи к прачкам нести. Митю же, вымокшего до нитки, фрау Цильх, ворча и охая, заставила лезть в ванну. Вспоминая об этом и о затратах на стирку, оба рассмеялись.

- Много у нас времени?..

Михайло поднял голову, прислушиваясь.

- Хозяйка уже не храпит – значит, скоро подъём… До занятий часа три, думаю.

Подобное происходило не в первый раз, и алгоритм действий был точен как математическая задача. Привести себя в порядок, переодеться, выслушать от вдовы пивовара за завтраком и, спешно дожёвывая селёдку, бежать на лекции. Иногда, как более выносливый, Михайло проделывал это один, поскольку из Мити выпитое накануне чаще рвалось обратно. Впрочем, вне зависимости от последствий кутежа, начало всегда было одинаково:

- Не смотри на меня так…

- Митя…

- Я в прошлый раз ходил!

- А я два раза перед тем. И сковороду опрокинул.

- Отлично. Посему никто не пойдёт.

- Нельзя, - вздохнул Михайло, - от нас винищем разит за версту, выгонят же. Ну, Митенька…

Посопев обречённо, Митя стянул грязные чулки и пошлёпал босыми ногами обратно в коридор.

- Паскудник ты всё-таки, Миш, - заметил он у порога, - вот как за хозяйской дочкой бегать – тут мы первые. А как петрушку в кухне воровать – сразу «Митенька»!

- Не ворчи, - улыбнулся Михайло, - ты сейчас очень похож на зуйка: взъерошенный, крохотный и воинственный.

- На кого?.. – влетев с размаху в дверной косяк, Митя сердито сверкнул глазами. - И вовсе я не крохотный! Это ты у нас медведь здоровый!

Он шатко направился в кухню, продолжая ворчать, а Михайло поднялся отработанным рывком и, сведя глаза к переносице, привычно свёл и две комнаты воедино. Затем отлил воды в умывальный таз, добавил мыльного раствору и принялся пену для бритья взбивать. Маленькое зеркало, перед коим они ежеутренне толкались, отразило изрядно мятую, но бодрую физиономию. На втором этаже досматривали сны Элизабет, её братец и их почтенная матушка – надо бы испросить у фрау Цильх мази для Митькиного синяка, сам он нипочём не станет. А ещё найти в сундуке им обоим свежее платье. И вспомнить, куда парики забросил – без них дурным тоном будет являться.

Но сперва, конечно, пожевать петрушку. Много петрушки.

* * *

1755, Усть-Рудица

- Ну, вот, значит, как… Эту строфу мы с этой меняем – видите? Вот здесь «дражайший» переделаем на «любезный», будет слуху приятней. Далее… вот это и это вычёркиваем, а сие заместо их подставляем – и так, сударь мой, у нас получается готовый результат.

Иван Иванович Шувалов смущённо улыбнулся, глядя в стихотворение и головой качая:

- Боюсь, что у вас, а не «у нас», Михайло Васильевич. Какой из меня пиит? Сколько вы ни бьётесь, а толку не прибывает.

Ломоносов рассмеялся.

- Будет вам. Я всегда говорю, что нужно, практики ради, больше уроков задавать. Вот вы на верном пути – и посему примите задание к следующему визиту: пять строф ямбом о русской зиме. В любом настроении, какое заблагорассудится.

В кабинете, где они сидели, жарко горел камин. Стол утопал в бесчисленных черновиках: новых и старых, отброшенных, смело перечёркнутых или оставленных «до решения окончательного». Рядом располагалось вино и закуски.

- Зима – великолепная тема, друг мой, - протянул Шувалов, беря бокал и подходя к окну, - все её достоинства, красоты… Метафоры… Однако, уже вечереет, а мы увлеклись нашими экзерсисами…

- Стало быть, самое время об ужине подумать, - заключил Ломоносов, - признаться, хоть я и планировал, а даже рад, что не успел никого более пригласить: вон какая непогода разыгралась. Иван Иванович, вы один составите компанию нашему семейному кругу?

Сдвинув тяжёлую занавесь, Шувалов посмотрел на двор. За несколько часов, отданных поэзии, на небе собрались тучи, и поднялась метель. Снега уже было столько, что садовые дорожки совершенно скрылись из виду.

- Благодарю, с радостью, - Иван Иванович пригубил вина, скорее угадывая в сумраке очертания лип, места для коих сам некогда выбирал, - а знаете, Михайло Васильевич, я вам даже завидую…

Ломоносов изумился.

- Вы – мне? Камергер и фаворит Её Величества? Человек, у которого есть так много?

- Именно, - кивнул Шувалов, - у меня есть многое, а мне было бы и малого довольно. Своего узкого круга и любимого дела… И если бы не глубокая привязанность, питаемая мною к государыне…

Он со вздохом отпустил портьеру и глотнул ещё вина. Обстановка с погодой располагали к откровенности. Ломоносов, подперев рукой щёку, улыбнулся:

- Вы просто не дворцовый человек, хоть и провели юность во дворцах. Уж простите за вольность.

Иван Иванович обернулся, тоже улыбаясь:

- Отчего же вольность? На правду, свет мой, не обижаются, - он окинул кабинет задумчивым взглядом: книжные полки, ворох бумаг, множество гравюр на стенах, глобус, вызывающий особую симпатию, - кстати, вы давеча упоминали о новых образцах бисера и стекла. Можно полюбопытствовать?

- Образцах?.. О, конечно, - Ломоносов поднялся, осторожно собирая бумаги и освобождая место, - запамятовал совершенно, а ведь образцы пречудеснейшие. Позвольте-ка вашу руку…

Он поставил на стол шкатулку о нескольких отделениях и щедро зачерпнул содержимого:

- Какие оттенки, вот, вглядитесь. Этот совсем недавно получили, этот изготовлен про запас – больно быстро кончается. А этот…

- Михайло Васильевич! Да-да, он здесь… Михайло Васильевич!

Быстро стуча каблучками, к кабинету бежала Елизавета Андреевна. За ней, не отставая, спешил молодой ещё монах, насквозь продрогший и кутавшийся в заметённую снегом шубу.

- Михайло Васильевич, господин Шувалов, - супруга Ломоносова, приложив руку к груди, остановилась в дверях, - извините, что прерываю штудии, но дело, кажется, очень срочное!

- Вы – господин Ломоносов? – монах бережно протянул в несколько раз сложенную бумагу. - У меня письмо для вас, лично в руки.

Шувалов перевёл удивлённый взгляд с вошедших на хозяина дома. Елизавета Андреевна, обмахиваясь ладонью, тоже воззрилась на супруга. Ломоносов же во все глаза глядел на протянутое послание – хмурясь, боясь дышать и не замечая, как стекают с пальцев кроваво-красные сверкающие стёклышки…

* * *

Ранее, окрестности Петербурга

Если бы спросил кто Никиту Воинова, когда всё не так пошло и завернуло не туда, Никита, не задумываясь, ответил бы, что в ночь годовщины, когда рабочим привезли сыра да хлеба, а Дмитрий Иванович любовался чашей, кою надлежало расписать.

Сейчас, по прошествии трёх лет, он хорошо это понимал, а тогда, Бог свидетель, они все ослепли от радости, ласки и свободы…

Взмах плети.

Смех надзорных…

Крики.

Никто не удивлялся поначалу: оно само как-то получилось, что надзорные, молодцеватая и грубоватая четвёрка, задерживаться стали на производстве чуть дольше, а не токмо для того, чтобы отчёты на имя барона получить да за результатами приглядеть. Они дольше задерживались – и больше себе позволяли, действуя именем Черкасова. Последний же, действующий именем Её Императорского Величества, был незыблемым – и всё более редким гостем. Никто не смел усомниться или задуматься, а когда задумались, поздно было: обращение из человеческого сделалось произвольным и изуверским.

Взмах плети.

Смех надзорных…

Крики.

Никита хорошо помнил, как в первый раз вывели рабочих во двор, дабы в цеху препятствий и поломок не производить. Как порцелин стал важнее, чем люди, а над Петербургом шёл колючий мелкий дождь. И кабинет-курьер Жолобов, заместо Хвостова тогда бывший, объявлял о наказании за провинность нижеследующих, пофамильно… В испуге и неверии мастера глядели на своих мучителей, и Дмитрий Иванович, благослови его Господь, вышел вперёд, о несоразмерности наказания преступлению говоря, но двое подпоручиков скрутили его, оттаскивая, пока Тархов, поигрывая плетью, уже примерялся к спинам коленопреклонённых мужиков…

С того самого дня Невская порцелиновая мануфактура более не слышала смеха.

В стенах её поселился страх.

Контроль над работами ужесточился; наказания следовали одно за другим: без разбору, без системы, а порой и без всякого основания. Битьё сменяли цепи, за цепями шло отсутствие жалованья. Никто не ведал, чем в следующий раз не угодит Кабинетному надзору. Никто не ведал, когда же в следующий раз приедет барон Черкасов для разъяснений – а Его высокопревосходительство, будто намеренно, так и не спешил с визитами. Теперь Никита знал уже наверняка, не спешил и вправду намеренно – вот, когда самая суть Ивана Антоновича, наконец, жестоко обнажилась. А господин Виноградов писал ему… Все его промемории, наполненные мольбой о справедливости, - сколько их было?.. Сколько надежд и чаяний, просьб об аудиенции, пока за ним самим, озлобившись, не начали следить, а впоследствии – запирать.