Поутру, думал он, будет легче – но легче не делалось. Наоборот, смутное предчувствие крепло, обращаясь полновесной тревогой. Она, эта тревога, стучала в груди и зудела на кончиках пальцев. Она же помешала зайти в трапезную и позавтракать – при одной мысли о еде подкатывала тошнота, и братья монахи удивлённо посмотрели вослед воспитаннику, ушедшему с пустой сумкой и каким-то чужим выражением лица.

Никита сам не знал, что именно толкало вперёд, просто чувствовал: надобно спешить. Он уже несколько дней не видел Дмитрия Ивановича, - свет в домике на берегу неизменно горел, но Хвостов и Тархов отгоняли всякий раз прочь, и мысли в голову лезли теперь исключительно дурные… Погружённый в них, он даже не заметил, как растянулся на ровном месте. За ночь Петербург изрядно подморозило и кое-где протоптанные улицы уже посверкивали льдом.

Шипя от боли, Никита поднялся и оглядел потери: чулок на колене был сильно изодран, ладони ссажены. Пусть, не до того сейчас. Не до того совершенно… Отряхнувшись и кровь снегом оттерев, он побрёл дальше. Рассвет приближался, но дорога казалась вдвое длиннее привычного. Холод забирался под шубу, в лицо бил ветер, слепя и жаля, свистом отдаваясь в ушах. Ветер же сперва помешал разобрать, о чём говорили возле мануфактуры: вблизи от здания находились незнакомые сани, карета Черкасова и несколько вооружённых всадников в форме. Против гостей, входу явно препятствуя, стояли сам барон и его надзорные. У последних в руках были пистолеты. Ничем себя не обнаруживая, Никита прокрался ближе и напряг слух:

- …Я не отопру.

- Не безумствуйте, Иван Антонович. Мы попадём внутрь, с вашего ведома или без.

- Вот как?.. Любопытно, господин Шувалов, что могут шесть шпаг – против четырёх выстрелов. На вашем месте…

- На вашем, сударь, я бы думал прежде, чем угрожать камергеру Её Величества. К слову, при мне седьмая шпага.

- Иван Иванович, довольно с него церемоний…

- Погодите, Михайло Васильевич…

Токмо теперь он, щурясь от налетавшего в глаза снега, смог разглядеть ещё двоих, стоящих между санями и бароном. Один, молодой и статный, в подбитом мехом длинном плаще, другой же… Сердце пустилось галопом, и Никита беззвучно ахнул. Он узнал и исполинский рост, и ширину плеч, ныне шубой обременённых, и взгляд – всё, как Дмитрий Иванович рассказывал некогда. Ломоносов!

Тот, кого назвали Шуваловым, успел, между тем, извлечь из-под плаща бумагу и развернул её перед лицом Черкасова.

- Отпирайте, барон. Согласно этому документу, всяк обязан содействовать мне, Михайло Васильевичу и сопровождающим в интересах государыни. А Её Величество весьма интересует произвол, царящий у вас на мануфактуре, да судьба самого создателя порцелина – Димитрия Виноградова.

Надзорные, замешкавшись, неуверенно переглянулись – и тут Черкасов начал смеяться. Открыто и добродушно, утирая выступившие на глазах слёзы умиления. От слёз этих Никиту мороз пробрал уже до самого нутра.

- Помилуйте, Иван Иванович, какой произвол? – задыхаясь от безудержного веселья, спросил барон. - Всякое случается, но люди работают и жалованье имеют. А что касаемо господина Виноградова…

- Нам доподлинно известно…

- …боюсь разочаровать вас. Никакого господина Виноградова здесь нет – по причине буйного пьянства оный давно уволен и…

- Неправда!

Два голоса слились в один. Стуча зубами от холода и благодаря Всевышнего за задержку с разбитым коленом, Никита выбрался из-за угла и поймал обрадованный взгляд Котова.

- Неправда, вы заперли рабочих, дабы они вашу ложь не оспорили! – крикнул Никита, глядя на барона, а затем повернулся к прибывшим. - Господа, я клянусь вам, что сказанное Иваном Антоновичем – гнусная клевета! Прикажите открыть здание, а я провожу вас к Дмитрию Ивановичу, он заперт вон в том домике!

Путаясь в подоле намокшей от снега шубы, он быстро направился к Ломоносову и Шувалову. Ноги по щиколотку увязали в сугробах, ладони терзало острой морозной болью, а глаза, не отдавая мыслям указаний, примечали окружающее: вот лица Михайло Васильевича и камергера странно вытягиваются, вот всадники, обнажая шпаги, спрыгивают с коней… Отчего бегут к нему? И отчего это звуки разом стихли?..

- Сучонок мелкий! Всё ты подстроил!..

Никита чувствует, что происходит страшное, что он сам, почти бегущий, не успевает важного. Он глядит вправо, но ещё прежде, чем раздаётся оглушающий выстрел, между ним и обозлённым Хвостовым вырастает Котов. Запыхавшийся. Встрёпанный. С багровым пятном на груди.

- Нет!..

- Гвардейцы! Лошадей к саням, барона и его людей – под стражу! Дом проверить. И отоприте завод, наконец! – Шувалов вместе с Ломоносовым опустился в снег возле упавшего подпоручика, но смотрел на Никиту, пронзительно и тревожно. - Господин Воинов, не так ли? Вы целы?

- Никита, вы не пострадали? – окликнул уже Михайло Васильевич.

Вокруг что-то происходило: слышались крики, отповедь Хвостова и всхлипы Завьялова, мелькала зелёно-красная униформа офицеров, по-военному быстро исполнявших приказы. Никита запоздало качнул головой, даже не глядя на себя и тоже опускаясь подле Котова – тот морщился и кашлял, на снегу под ним уже расплывалось большое кровавое пятно.

- Простите меня, - прошептал подпоручик, - я не мог… не мог иначе. Не мог помочь ему… Дмитрию Ивановичу… Помогите… вы, у вас… получится, - он закашлялся вновь и, обмякая, с улыбкой посмотрел на Никиту, - спасибо тебе… Спасибо…

То были последние слова. Ломоносов нахмурился, зубами стянув рукавицу и проверяя пульс раненого, но всё уже и так стало ясно… Вдвоём с Шуваловым они перекрестились, перекрестился и Никита – обернувшись, он увидел, что здание мануфактуры открыли, и во дворе, охая и причитая, собираются перепуганные мастера.

- Этот человек спас мне жизнь, а я даже имени его не знаю… Всё Котов, Котов… - пробормотал Никита, осторожно закрывая глаза подпоручику.

- Мы возьмём тело с собой, - пообещал Иван Иванович и подозвал кого-то из офицеров, - капитан, позаботьтесь о нём. Рабочих опросить, переписать, кто, откуда, выдать жалованье двухдневное. Скажите, что производство приостановлено до выяснения…

- Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство! – со стороны домика бежал ещё один зелёно-красный офицер, и от его полного страха взгляда у Никиты перехватило дыхание. - Там внизу никого, а наверху окно распахнуто – и дверь на замке. Я стучал, звал, сносить пробовал, но уж больно крепко изнутри подпёрли. И не отвечает никто…

* * *

Митя балансировал на самом краю деревянного изголовья, держась обеими руками за потолочную балку. Всё более и более выстужалась комната, напоминая не то погреб, не то склеп. Ветер заносил снежинки на стол, портя бумагу, загонял на полки и на постель. Ветер бросал их на волосы и ресницы, на цепь и на обвитую вокруг шеи самодельную удавку.

Вот и всё… Окончательность замерла в одном-единственном шаге, но сделать этот шаг Мите было до невероятного трудно. Жить всё ещё безумно хотелось… И безумно далёким выглядел пол – казалось, будто не из досок он, снегом занесённых, а из тумана, поверх коего перекинута золотая с незабудками сеть.

Губы помимо воли растянулись в улыбке. Из всего, о чём перед смертью помнить должно, из любых картин, событий и достижений явилась именно она – сетка с царицыного сервиза, мелкими цветами усеянная. Несколько ночей ушло когда-то на придумку, чтобы позднее мастера, сами идеей восторгаясь, кропотливо её на посуду переносили… Теперь сетка вращалась перед внутренним взором, она манила и звала, обещая покой. Звала туда, где не станет ни боли, ни холода, ни шума в ушах, на равномерные удары похожего… Или это ломились в дверь?..

Митя зажмурился, не оступившись едва. За окном почти рассвело. Сквозь шум пробивались крики… Черкасов не мог приехать столь быстро, ведь не мог же, Господи?.. Вновь наполняла тело обморочная слабость. Одна рука скользнула за ворот рубашки, где прятался старый фамильный крест. Надо было снять его прежде, ибо теперь он не был уверен, что сумеет спуститься и повторить свой подъём. Надо было молить о спасении души, ибо теперь он, сын священнослужителя, собирался грех страшный взять на неё… Надо было решиться – и сделать, хоть что-нибудь… Но туман поднимался выше и выше, удары и шум сильнее делались, а золотая сетка продолжала вращаться…

А потом неожиданно с сухим треском слетела с петель дверь, впуская сразу множество людей – расплывчатых и непонятных … И в пестроте этой на него отчётливо устремился взгляд – пронзительный, яростный, отчаянный. До боли родной и ещё не позабытый.

- Мишук… - одними губами произнёс Митя. Ноги подогнулись – и он полетел во тьму, чувствуя, как затягивается на шее удавка…

* * *

…но затянуться ей не дали.

С быстротой, какую не помнил у себя много лет, Михайло в два прыжка пересёк комнату, подхватывая безвольное тело. Шувалов и Никита бросились следом, помогая с петлёй.

- Вот так, осторожнее.

- Я сниму…

- Кладите на кровать.

- Окно, окно прикройте.

- Он цел?..

- Целёхонек, дышит. Но лихорадит его изрядно…

Митя и правда горел, дрожа в ознобе. Он казался ещё меньше – и легче – нежели Михайло помнил: бледный, измождённый до прозрачности, ровно такой, каким явился однажды в предрассветном кошмаре. Кожа была влажной от пота и снега, руки – ледяными. Никита начал бережно обтирать ему лицо и шею, а Михайло взял обе Митины ладони в свои – и тут лишь приметил цепь. Он знал о ней, он был извещён письмом и целую ночь готовил себя, он не питал прежде к барону ни любви, не неприязни, изредка пересекаясь по дворцовым оказиям, но ярость, овладевшая теперь всем нутром, была подобна пороховому взрыву.

- Обещаю, вы ответите за это, - он повернулся к Ивану Антоновичу, едва сдерживаясь, - не предо мною даже, но пред Богом и Её Величеством…