Солнце припекало всё сильнее. Фрайберг с его шахтами, рудниками и нелюбовью к российским студентам постепенно исчезал из виду. Исчезала первая, самая острая, волна эмоций. В очередном пролеске Михайло сделал привал, садясь под деревьями и глядя в ту сторону, откуда пришёл. Он ждал, теребя торчащие из рукава нитки, одну за другой. Ждал нетерпеливо – и будто понукая взглядом. Но никто не бежал за ним, никто не ворчал и не окликнул ни разу. Дорога была совершенно пуста.
Гнев не исчез.
Но вслед за ним пришло удивление…
* * *
То же время, Фрайберг
Вначале была злость… и, вызванная безумством друга, она точно сама подстегнула:
- Пропадёшь всё равно, сгинешь…
За злостью пришла обида. Митя ползал по скале, собирая разорванную тетрадь и перекладывая страницы в верном порядке. Столько трудов, столько усилий, столько попыток прийти к перемирию с Генкелем – и ради чего? Ради нового конфликта, грозящего стать роковым? Чтобы Михайло, перед коим тайны науки едва открываться начали, всё бросил? Вот куда его понесло, мишука Холмогорского? Куда он пошёл?.. У них ведь ни денег, ни документов на руках, а Саксония – не Россия: стены здесь не помогут, а по правде, не всегда и люди захотят. Во Фрайберге нет подобных профессору Вольфу, их доброму наставнику, по-отечески прощавшему загулы и выходки. Во Фрайберге можно полагаться лишь на себя – и на четыре талера в год.
Мысль о талерах была не ко времени вовсе – Митя вздохнул, садясь на камень и запуская пальцы в спутанные кудри. Кожа пропиталась вонью учебных растворов, от коих, как ни крепись, подташнивало. А может, и не от растворов, а от голода... Словно в подтверждение догадки, живот жалобно заурчал, и Митя поспешно прижал к нему тетрадь, надеясь, что хоть так ничего не услышит.
В окне справа мелькнул чей-то силуэт – почтенная хозяйка, поливавшая цветы, явно стала свидетелем ссоры и сейчас не сводила с него внимательного взгляда.
- Извините меня и моего товарища, фрау, - сказал Митя по-немецки, - сожалею, что мы причинили вам беспокойство.
Женщина улыбнулась, и, невзирая на тяготы, он улыбнулся в ответ. На занятия возвращаться не хотелось, не возвращаться было никак нельзя. Митя ещё долго сидел на скалистом уступе, надеясь – молясь – что вот сейчас произойдёт чудо, что Михайло придёт обратно и всё будет как прежде. Что их дружбе не настал конец.
Но никто не подходил к нему и чуда не случалось. И время шло. И Михайло, где-то там, был всё дальше.
Обида не исчезла.
Просто вслед за нею пришла тоска…
* * *
1752, Москва
Её Императорское Величество Государыня Елизавета Петровна знала толк в развлечениях и красивых вещах: подобно силе духа и мудрости, по общему уверению, это было унаследовано ею от отца. Война со Швецией уже осталась в прошлом, реформы успешно осуществлялись, недоброжелателей своих, милостью Божьей, она устранила с пути – и дышалось теперь куда свободнее, а торжества и балы устраивались часто и в обеих столицах.
По случаю именин императрицы двор в очередной раз перебрался в Москву: Зимний дворец наполнялся музыкой, выдумками и представлениями. Залы были украшены, столы сервированы. Два маскарадных костюма – французского мушкетёра и казацкого гетмана – сшитые по самым точнейшим меркам и в кратчайшие сроки, представили государыне на выбор. Зная, как идёт ей мужское платье и довольная результатом, Елизавета Петровна колебалась не долго. Зачем выбирать, коли за вечер можно переодеться и побыть в обоих обличьях? Решено. Куафёру было поручено такую причёску выстроить, «чтоб на каждую из ролей сгодилась и быстро, но неприметно изменена быть могла». Фрейлины, которым предстояло одевать императрицу, без умолку трещали о деталях костюмов и грядущем фуроре. Возле туалетного столика сидел вполоборота Иван Иванович Шувалов, рассказывавший последние анекдоты:
- …и заметьте, Ваше Величество, сей конфуз приключился не единожды, а трижды за вечер, но меня уверяют, что никто ничего не понял. Братья были там – и всё своими глазами видели!
Спальню наполнил общий смех.
- Я тоже присутствовал и могу слова господина Шувалова засвидетельствовать, - дверь открылась – на пороге, сияя благодушием, стоял барон Черкасов, - здравствуй, матушка, точно так и было.
Обменявшись учтивыми приветствиями со свитой, он приблизился к императрице и поцеловал руку.
- Что же ты, Иван Антонович, не наряжаешься? – улыбнулась Елизавета Петровна. - Али так и задумано – самим собою предстанешь?
- Господь с тобой, государыня, времени не хватает, - деланно вздохнул Черкасов, - за каждым приготовлением уследить, всё упредить да усмотреть – когда тут наряжаться? А между тем, я к тебе не с пустыми руками: ездил в Петербург по «некоторому делу».
Глаза императрицы блеснули заинтригованно.
- Я позову, ступайте, - отпустила она фрейлин и куафёра, - Иван Иванович, а ты останься, после договорим.
Шувалов, поклонившись, перешёл в кресло у окна и раскрыл забытую там книгу.
- Всё ли благополучно с мануфактурой, Иван Антонович? – спросила государыня, глядя, как барон достаёт из-за пазухи маленький шёлковый свёрток. - Что-то не делишься ты новостями об «некотором деле», а мне любопытно…
- Да какие там новости… - отмахнулся Черкасов. - Глаз да глаз за ними, окаянными. Ведь мужичьё! Но не тревожься, матушка, я не ропщу. Прими-ка вот безделицу к именинам!
В отрезе шёлка нашлась белоснежная порцелиновая чаша, обрамлённая тщательно выписанными виноградными гроздьями. Стенки были до того тонки, что даже Елизавета Петровна, к сувенирам с производства привычная, из предосторожности держала чашу одними кончиками пальцев.
- Изысканная вещь, весьма изысканная, - она осмотрела подношение и бережно поставила на столик, - благодарю, Иван Антонович, угодил. А скажи-ка… - императрица сделала паузу, а затем взялась за шпильки и стала самостоятельно подкалывать волосы. - Много ли хлопот с этим твоим мужичьём? Что, например, господин Виноградов? О нём давненько не слышно, а я его сама когда-то к делу приставила…
Тень пробежала по лицу Черкасова – неуловимая и тут же сокрытая от чужого внимания. Пряча эту тень, он едва ли расслышал, как замерли над страницами книги пальцы притихшего наблюдательного Шувалова.
- Так… нет господина Виноградова, матушка, - любезно ответил барон, - запил, собака, по-чёрному, уволить пришлось. А мастера взяты новые, правда, обучаются медленно – уж больно технология деликатная, сама видишь. Вот и вожусь с ними…
Елизавета Петровна, оторвавшись от причёсывания, смерила Черкасова пытливым взглядом – тем самым, который она, если верить двору, тоже унаследовала от отца.
- Ты уж поосторожней, Иван Антонович, - она предостерегающе звякнула шпилькой о стенку чаши, - второго Гунгера нам не надобно, дело и впрямь деликатное. А коли трудности непосильными будут – не лукавь, говори прямо.
Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Барон Черкасов с поклоном удалился: маскарад был всё ближе, но Елизавета Петровна не спешила возвращаться к причёске. Она сидела перед зеркалом, забыв об анекдотах, снова вертя в руках чашу – и чему-то хмурясь. Думы увлекли её – так, что императрица не сразу почувствовала, как Шувалов приблизился, кладя руки ей на плечи.
- Что гнетёт вас, Ваше Величество?
Чаша была воистину прелестна: маленькая, лёгкая, почти прозрачная. Государыня перевернула подарок: на дне синей краской был надписан год и заглавная буква W – такая же, как на всех других порцелиновых предметах.
- Складная история, душа моя, да что-то в ней давно мне не по сердцу, - протянула Елизавета Петровна, глядя на своё и фаворита отражения, - и пока не могу понять, что…
Она вернула чашу на столик, поближе к щёткам, пуховкам и шкатулкам.
- Зови фрейлин, Иван Иванович, пора собираться.
* * *
1744, где-то в Балтийском море
- О-о-о, Деметрий, просто дай мне умереть … Второй такой волны я не выдержу!
Маленький пакетбот летел на всех парусах: день был морозным и солнечным, а Финский залив неуловимо – пока ещё неуловимо – приближался. Возвращение уже делало своё дело: Митя находился в приподнятом настроении, чего нельзя было сказать о Густаве Райзере, коего он таскал на себе от каюты до ближайшего борта и обратно.
- Боже милостивый, четыре года у Генкеля – ничто, в сравнении с этой мукой!
Вид у Райзера, сгруженного в очередной раз на постель, был потрёпанным, а цвет лица напоминал нежнейшие малахитовые прожилки.
- Это всего лишь морская болезнь, Густав, - заметил Митя, смачивая полотенце водой и осторожно обтирая лицо и шею приятеля, - согласен, ужасная, в твоём случае. Но отнюдь не смертельная. Да и потом… - он сделал паузу, улыбаясь воспоминаниям. - Я, как тебе известно, выдавал по пути в Германию в точности всё то же самое. Токмо не за борт, а в умывальный таз.
Густав жалостливо приоткрыл глаза, покосился на соседа по каюте – и содрогнулся:
- Нет уж, я лучше побегаю…
Митя снова улыбнулся, пододвигая, на всякий случай, поближе выделенный им надколотый таз и укрывая Райзера тонким одеялом.
- Всё будет хорошо, попробуй поспать. Хочешь, я посижу с тобой?
- Хм?.. Не-не, я и так у тебя в долгу, Деметрий, - он один звал его Деметрием, на греческий лад, - и прости, что со мною столько хлопот.
Митя не стал спорить, что хлопоты ему не в тягость. И что ещё обдумать надобно, кто у кого в большем долгу. Если бы не вмешательство отца Густава, вице-президента Берг-коллегии, двое оставшихся во Фрайберге российских студентов, быть может, умерли бы с голоду. Викентий Степанович стал высылать обоим заказы на переводы и плату за них, что позволило несколько поправить бедственное положение. Он же ускорил затянувшийся процесс возвращения на родину, поскольку ни сама Берг-коллегия, ни Академия Наук долгое время не располагала средствами, чтобы выкупить своих подопечных. После такого меньшее, на что мог рассчитывать Густав сейчас, когда они плыли домой, пусть и в крохотной каюте с одной койкой, - это простое участие.