Никита молился – единственное, что он мог, бессильный и безродный. О помощи просить было некого, да и не пошёл бы родной монастырь никогда против Кабинета, а следовательно – против государыни. Возможно ли, что она одобряла всё это?.. По ночам стали сниться кошмары, однако подлинный кошмар случился позднее – в то утро, когда избитый и закованный в цепь господин Виноградов предстал перед своими людьми… В его потухшем взгляде не было ни света, ни тепла – и с этим взглядом, выжженным в памяти, отныне предстояло работать и Никите.

Производство порцелина не прекратилось.

Оно просто сделалось адом.

Все терпели – и подчинялись. А Дмитрий Иванович снова писал – но уже не промемории: от барона последовал незамедлительный указ о создании рукописи, могущей облегчить изготовление посудных изделий, с подробнейшим изложением этапов. У Никиты сердце сжималось вечерами, когда он, покидая мануфактуру, мимо двухэтажного домика шёл, куда охрана уже не пускала… Впрочем, тут в какой-то момент повезло: раз, обнимая сумку с монастырскими «дарами», как звал их учитель, и наплевав на запреты, Никита открыл дверь и переступил порог – мальчишка-подпоручик, едва старше его, мигом загородил собой лестницу и схватился за шпагу.

- Стой! Пускать не велено!

- А морить господина голодом велено? – в гневе накинулся на него Никита. - Вы что думаете, он лучше трудиться будет? Сидите здесь, умяли все припасы – на его деньги купленные, между прочим! Пусти по-хорошему, не то прокляну страшно – я умею, нас в монастыре учат!

Сколько бед и небесных кар навлёк на себя своей отповедью, Никита старался не думать. Но что-то такое, должно быть, углядел в его глазах подпоручик Котов, испуганно икнувший и посторонившийся. И уже потом, на обратном пути, осторожно придержал за локоть и прошептал:

- Эй, а ты вправду проклинать умеешь?

Никита смерил мальчишку долгим взглядом – и честно произнёс:

- Может, и умею, не знаю… Доселе как-то не пробовал.

Котов, пару раз моргнув, неожиданно улыбнулся.

- Извини меня, - просто сказал он, - ты не думай, нам кой-чего привозят из города, и его кормят, но мы не пируем. Ни я, ни Завьялов не рады быть здесь, но кто ж приказа ослушается? Извелись уже: всё будто преступника стережём… Хотя какой он преступник…

- Спасибо, - Никита достал подпоручику последнее яблоко, мысленно гадая, искренность перед ним или плутовство. Определиться не смог, но в следующий раз, как младшие чины стерегли домик, внутрь пустили уже беспрепятственно.

И так, неожиданно и странно, был обретён союзник, упреждавший, когда можно, а когда лучше не соваться.

- …Ты гляди нынче в оба, - шепнул он как-то Никите, косясь на бывшую комнату Гунгера, - Завьялова нет, животом мается, а эти в карты играют, но не об них речь. Ваш-то, совсем беспокойный… Ходит и ходит цельный вечер. Я ужин ему относил – перья изломаны, бумаги разбросаны…

«Будешь тут беспокойным», - подумал Никита, дождавшись, пока в замке провернётся ключ. Последние два года связь с внешним миром для господина Виноградова неумолимо сходила на нет: производство было налажено, инструкции рабочим передавались, в основном, через надзорных, рукопись, по велению барона, росла, а перемещения от дома к заводу и обратно, его же заботами, случались всё реже.

Представшая глазам картина слова Котова подтвердила: беспорядок в комнате наставника был непривычным, не похожим на выработанную годами германской учёбы аккуратность. Он сам, бледный и осунувшийся, не помнящий себя, ходил из угла в угол, перебирая дневники и переставляя пиалы.

- Дмитрий Иванович…

- Я найду, сейчас… Ещё немного…

- Вам помочь?..

- Упаси Боже. В таком деле грешно помогать…

- В каком «таком»? – Никита, нахмурившись, поднял один из смятых листков и развернул, за ним другой. - «Обстоятельное описание чистого порцелина»… Дмитрий Иванович, а формула с чего вдруг изменилась? Как бы посуде сие не повредило…

- А?.. Это ты, Никита?.. – тетради выпали из дрогнувших рук. Звякнув, разбилась о пол задетая колба – к счастью, пустая. Господин Виноградов перевёл растерянный взгляд с собственных пальцев на осколки, а затем посмотрел на ученика, впервые осознавая его присутствие. - Прости, я подумал… а впрочем, неважно…

Он провёл рукой по лицу, будто паутину морока смахивая, и внезапно улыбнулся.

- Бедный-бедный, пострадал из-за меня… Все пострадали… Ну ничего, скоро я с этим покончу, - Дмитрий Иванович дёрнул цепь – раз, другой, третий, отчего оков безжалостно сдавил запястье, - не посуде эта формула вредить должна. Совсем не посуде…

- А чему?.. – осторожно спросил Никита, от бумаг возвращаясь глазами к учителю и предвидя уже, предчувствуя, что знает ответ. - Господь Всемогущий, вы же не собираетесь…

Опустившись на пол, господин Виноградов рассмеялся. И этот смех, отличный от его прежнего, какой помнился Никите, был ужасен: смех отчаянного обречённого человека, давно доведённого до крайности.

- Открою тебе тайну: собираюсь – и скоро! – он зашарил руками по полу, подгребая к себе листы вместе со стеклом. - Они всё у меня отняли, всё: шпагу, яды, даже нож для перьев! Я бреюсь раз в неделю при свидетелях! Но знаешь, не так много учёному нужно, дабы лазейку найти!..

Никита в ужасе сглотнул.

- Дмитрий Иванович…

- Я по-прежнему выполняю работу и куда больше понимаю в том, что хранится в лаборатории…

- Дмитрий Иванович…

- Можно глазури и красок с водой развести – и так принимать… Или выпить царской водки с золотом – будет мучительнее, зато скорее…

- Дмитрий Иванович, опомнитесь! – не в силах и сам подняться, Никита подполз ближе, беря наставника за руки и проверяя, нет ли порезов. - Какое золото, голубчик, вам жить надобно!

- А на что мне жизнь? Вот такая… - смех обернулся всхлипами, те перешли в плач. Дрожа всем телом и задыхаясь от слёз, господин Виноградов заплакал. - Я – преданный сын своего Отечества, в чём моя вина?.. В деле, которому посвятил годы? Я любил порцелин всей душою, Никита, но теперь ненавижу!

- Тшш, успокойтесь…

- Я забыл, как выглядит Петербург. Я отвык от солнечного света…

- Тише, идите сюда… Вот так…

Он обнял наставника, тихонько укачивая и молясь про себя, чтобы никто не услышал их и не вошёл с новыми криками и побоями. Дмитрий Иванович мёртвой хваткой вцепился в ученика: на предплечьях, где рукава рубашки были закатаны, виднелись подзажившие следы от плети.

- Знаю… Знаю, что ему нужно… Ивану Антоновичу… Рукопись будет готова – и надобность во мне иссякнет, - лихорадочно продолжал господин Виноградов, - из кого другого начнёт жилы тянуть – из тебя, к примеру. Мастером сделает… Лучше спутать карты сразу.

- Тшш, не говорите так…

- Я больше не выйду из этой клетки – но хоть вас уберегу… Никита, у меня никого не осталось, кроме тебя… Помолись обо мне – потом, после…

- Нет! – Никита, поражаясь решимости своей, покачал головой и глянул в обезумевшие чёрные глаза. - Нет, я вызволю вас, даю слово. Пока не мыслю, как, но я найду способ, верьте мне.

Он действительно не знал поначалу, как исполнить обещанное. Промаявшись в думах и тревогах несколько дней, каждый из коих для Дмитрия Ивановича мог последним обернуться, Никита сел, наконец, писать письмо. Не Её Величеству Елизавете Петровне – сия идея была сколь опасна, столь и ненадёжна. Письмо предназначалось иному человеку. Ничего, что годы разлуки и неведение, рассуждал Никита. Ничего, что ссора приключилась однажды, но ведь когда-то они были друзьями с господином Виноградовым. Когда-то они делили успехи, невзгоды и кусок хлеба на двоих, и именно к нему, к этому человеку, лично которого не знал, но о ком наслышан был премного, Никита собирался обратиться.

- …Опять ты, заполошный? – высокий монах придержал воспитанника, едва не влетевшего в угол коридора. - Шагом надо, а не упомнишь никак! Чего у тебя?

- Беда у меня, брат Василий, - шёпотом зачастил Никита, оглядывая оба конца прохода, - нельзя никому здесь говорить, выдадут. Один ты помочь можешь.

- Господь с тобой, да чем же я…

- Вот письмо, - сунув руку за пазуху, Никита вытащил сложенный лист бумаги, - доставить надобно. Я не говорил никогда, но безвинные люди на мануфактуре давно страдают. Учитель мой вовсе жаждет грех над собой свершить. Помоги спасти их!

Перекрестившись по наитию, брат Василий взял письмо и нахмурился. После чего тоже оглядел коридор – спокойствия ради.

- Помоги, - повторил Никита, - век помнить буду и молиться о тебе. Коли не в те руки попадёт, худо придётся – и мне, и всем…

- Да уж сам догадываюсь, не дурак, - тяжело вздохнул брат Василий, потирая лоб, - ладно, сыщу возможность. А ты уверен, что твоё послание Кабинет и управство барона пересилит? Кому доставить-то?

- Михаилу Васильевичу Ломоносову. Лично.

* * *

Позднее, Усть-Рудица

- …От кого сие письмо?

- От Воинова Никиты, воспитанника Александроневского монастыря.

- Но я не знаком ни с каким господином Воиновым…

- Прочтите, Михаил Васильевич. Меня уверили, что вам всё станет ясно и что дело не терпит промедления.

Михайло, сопровождаемый тремя взглядами, взял бумагу и развернул. И страшное ощущение того, что он знает, о чём прочтёт сейчас, что так уже было, и когда-то он стоял вот так же посреди гостиной, с похожим письмом, извещавшим о смерти отца, виденного прежде во сне, - ощущение это, оглушающее и тяжкое, навалилось на него всей мощью.

«Милостивый государь Михаил Васильевич,

Моё имя вам ничего не скажет, но промеж нами есть человек, о чьём благе я пекусь, и который считает вас другом. Речь о Дмитрии Ивановиче Виноградове – он в большой беде. Сказать по правде, всем нам, людям, стоящим под его началом на Невской порцелиновой мануфактуре, несладко теперь приходится, но Дмитрию Ивановичу – хуже прочих. Его высокопревосходительство барон Черкасов Иван Антонович, делами у нас заправляющий, показал себя за последние несколько лет с худшей стороны, чего прежде не случалось и к чему не давали поводов. Господин Черкасов жестокосердствует как над детьми, так и над стариками, а ведь ни одна провинность, смею уверить вас, не была достаточной или свершённой мастерами по злому умыслу.