Однажды поведали ему про некоего Христофора Гунгера, изгнанного с мануфактуры за плутовство:

- Был у нас тут мошенник, всех задурил, - возмущались мужики, - почитай года четыре терпели. Спасибо господину Черкасову, что выдворил с позором…

Оный барон Черкасов, кстати, при скором личном знакомстве, Никите не понравился, а почему – тот и сам не мог объяснить. Барона трудно было, как упомянутого немца, принять за мошенника, но, видит Бог, что-то таилось в нём – таилось, да пока обнажиться не могло. От обязательной тонкой улыбки Ивана Антоновича холодом веяло, хотя Никита и корил себя, что напраслину возводит, а сие дурно и не по-христиански.

- …Ваше высокопревосходительство, ну распорядитесь насчёт прибавки людям! – при каждом визите за отчётами умолял господин Виноградов. - Они семьями голодают, мочи нет терпеть!

- Сделаю всё, что в моих силах, Дмитрий Иванович, но обещать не могу, - обыкновенно отвечал Черкасов.

После его отъездов Никите неизменно становилось легче. А прибавку они всё-таки получили, пускай и не сразу. И деньгами, и продовольствием. Счастливые рабочие тогда Дмитрия Ивановича на плечи подняли, пока он смеялся, что они совсем с ума спятили. Он вообще много смеялся и улыбался, бегая по мануфактуре и находясь одновременно везде – от него точно благодатное тепло исходило, и Никита, чувствуя это тепло, сам улыбался чаще. Он перенимал знания – а с ними и привычки. Он мчался поутру на производство, где в любую погоду и при любых трудностях было радостно. Он в восхищении смотрел, как работает его наставник, чьи руки с одинаковым изяществом и основательностью могли и камни в пыль растереть, и на посудных стенках нежнейшие розовые бутоны вылепить.

Но больше всего Никита любил вечера – почти ночи, когда мастеровые уже расходились, а он, приметив свет в двухэтажном домике у завода, делал крюк и стучал в дверь. Обыкновенно господин Виноградов сидел внизу в лаборатории: либо составлял новые рецепты, либо над чертежами трудился.

- Вот, возьмите, - Никита разворачивал остывшие пирожки, припасённые из монастырской трапезной, - с утра небось опять не ели.

В первый раз это было ещё более неловко, чем знакомство: к тому, чтобы о нём заботились, Дмитрий Иванович явно не привык. Он круглыми от удивления глазами смотрел то на пирожки, то на ученика. Затем, вспомнив о приличиях, с улыбкой посторонился:

- Спасибо, но поделим по справедливости. Молоко или квас?

- Что?..

- У меня ни морса, ни пива, уж извини. Могу к дарам твоим предложить токмо холодный квас или горячее молоко.

Никита прикрыл за собою дверь и тоже улыбнулся:

- На улице зябко. Лучше молоко, благодарю.

А потом они, сдвинув бумаги, сидели в уютной лаборатории – и пировали. И Дмитрий Иванович грел в печке молоко, с математической точностью следя, чтоб то не убежало. И почти каждый следующий вечер повторялось подобное: за разговорами о порцелине, за французским, коему господин Виноградов Никиту учить взялся, а иногда – за увлекательными историями. Слушал Никита эти истории – и видел будто наяву и детство Дмитрия Ивановича в Суздале, и годы короткой, но яркой дружбы с господином Ломоносовым… И всё-всё, что было до возникновения мануфактуры.

* * *

1733, Москва

- …Орудия к бою готовы? Как не готовы?! Да мы сейчас под обстрелом будем!..

- Ох, боюсь, втроём не выстоять…

Нынешняя зима превзошла все ожидания, оказавшись и морозной, и удивительно снежной, а потому каждую минуту отдохновения школяры бежали проводить на воздухе. За минувшие два дня намело особенно много, а затем погода вновь сделалась ясною, чем незамедлительно решено было воспользоваться. Во дворе Спасской школы спешно построили две крепости, меж которыми и разыгрывалась теперь весёлая баталия. Михайло, коего Степан Крашенинников и Митя нашли за книгами, с трудом был от уроков оторван и призван помогать друзьям с обороной.

- Ничего, сдюжим! – прячась от очередного снежка, Митя оглянулся, заприметив группу старших ребят. - Яша, Семён, Сашка! Давайте к нам, нас мелкие громят вовсю!

Подкрепление, пристроив тетради на расчищенное крыльцо и быстро натягивая шапки, поспешило к своим. Очень скоро бой выровнялся.

- ...Правее, правее бери!

- Саш, ну ты чего снега-то жалеешь? Вон его сколько!..

- Михайло, не торчи головой! Попадут ведь!

Пролетела мимо целая очередь снежков, метко посланных младшими школярами.

- Отвык я, братцы, - улыбнулся Михайло, выдыхая пар на промёрзшие рукавицы, - оно даже в селе родном так: всё учение, учение…

- Ну, тут дело нехитрое, мишук, - заметил Семён Старков, - быстро наверстаешь.

- Мы сызмальства, как снег случается, веселимся, - добавил Яков Несмеянов, - а другие брезгуют: им, видите ли, уже не по возрасту.

Со стороны вражеской крепости раздались счастливый гомон и смех.

- Ишь хорохорятся, обормоты, - протянул Саша Чадов.

- Хорохорятся, говоришь?.. Ну, сейчас им прилетит! – воскликнул Митя и, слепив массивный плотный снежок, бросил наугад. - Берегись! Шальное ядро!

Послышался шум, визги, а ещё спустя мгновение всё разом стихло – и под стены крепости старших классов испуганными зайцами рванули младшие.

- Чего это они, сдаются? – переглянувшись со своими, Степан первым вылез из укрытия – и присвистнул. - Ну, Митяй, знатно ты попал!

- Да что там?..

Остальные, толкаясь и ничего не понимая, тоже высунулись из-за кривоватой стены. Младшие перешёптывались и хихикали, старшие же, разинув рты, глазели на Постникова: стоя посреди поля битвы, преподаватель латыни методично стряхивал снег с длинных волос и камзола.

- Тарас Васильевич, ей-богу, случайно! - крикнул Митя и пихнул локтями смеющихся друзей.

- Хорошо, что ты в артиллерии не служишь, Виноградов, - надо отдать ему должное, Постников не сердился. Напротив, переложил под мышку библиотечную книгу, наклонился – и голыми руками тоже зачерпнул снег.

На это разинули рты уже все школяры.

- Тарас Васильевич, вы же не станете?..

- Тарас Васильевич, помилосердствуйте!

- Это Митька, токмо он…

- А что Митька?! Чуть что, так сразу...

Увернувшись от запущенного снежка, Митя посмотрел назад и прыснул – менее юркий Михайло оказался на линии огня и теперь отфыркивался, сбивая с себя ледяные брызги. Пока остальные помогали, под смех и шутки, он с видом укоряющего мудрого старца взирал на Постникова.

- Извиняй, Михайло, - Тарас Васильевич улыбнулся, разведя руками, - ядра нынче и вправду шальные…

* * *

1748, Петербург

«Митя, друг дорогой,

Не ведаю, как начать сие письмо – вон их в шкатулке уже сколько, сколько начал пройдено да перепробовано, а всё одно неясно: куда отправлять прикажешь.

Где ты? Что с тобой?.. Ругаю себя, что в думах этих науке мало времени уделяю, а чуть примусь за неё, примусь за опыты – и вновь опасаюсь про тебя забыть.

Я отписал в Суздаль, знаешь? В Академии у нас дым коромыслом, посему Яша предпочёл вернуться домой, где и преподаёт. Акилина давно замужем и живёт счастливо недалеко от Богородице-Рождественского собора. Оба заверили, что вестей от тебя несколько лет не получали, а токмо то знают, что экзамен в Берг-коллегии ты сдал успешно и собирался по горному делу работать.

Вот оно как выходит, у Генкеля ты превзошёл меня… Оно, может, всё и к лучшему, и сейчас мне должно порадоваться и поздравить тебя – досадую, однако, что не могу сделать этого лично: всё опять бумаге достанется…

А между тем, господин советник несколько лет назад умер, тебе известно? В Германию я тоже писал. И в Екатеринбург – наш Густав нынче там заводы строит. И не мыслит, как и прочие, где тебя сыскать. Академия и Берг-коллегия молчат. Георг Рихман посоветовал у Эйлера справиться, но будет ли толк? Объявлялся ли ты вообще в Берлине?.. Сие неведомо.

Я скучаю, Митя. Я упрямый дурень и медведь, согласен, и я очень скучаю, особливо – по Марбургским временам. Элизабет, а теперь Елизавета Андреевна, тепло о тебе вспоминает; мы успели схоронить двоих детей, но в скорости Господь ниспошлёт нам третьего. А ещё я потерял отца. Иногда я думаю, Митя, что напрасно гоняюсь за наукой: три года назад меня профессором сделали, но я стольким заплатил за это – людьми, радостями, расположением… Неужели и нашей дружбой тоже? Мне горестно думать, что ты до сих пор в обиде и скрылся на другом конце света, но ещё горестнее представлять, что мы оба можем в Петербурге находиться, что бродим по одним улицам – и не встретимся никак, не объяснимся…

Где бы ты ни был, дай о себе знать – это всё, о чём я прошу.

Твой друг Михайло Ломоносов»

* * *

То же время, окрестности Петербурга

«Дорогой мой Миша,

Ещё один лист будет посланием к тебе, а вернее сказать – ещё одна тетрадка. Вот они, лежат рядом с рабочими, никак по виду не отличишь: записи мои шифруются на смеси латинского и итальянского. Помнишь, как Тарас Васильевич нас научал?

Что тебе поведать нового? Я не женат, ибо некогда, всё ещё состою при порцелиновой мануфактуре, правда, уже как лицо самостоятельное и решения принимающее. Господин Гунгер, о коем писал прежде, покинул нас – и более нет нужды быть при нём, прости Господи, хвостом собачьим. Теперь ответственность и расчёты на мне, но это ничего. Знаешь, у меня прекрасные рабочие, всей душою радеющие о своём деле. Мы почти целые дни проводим на заводе, однако я чувствую, что истина уже близка! С новыми изменениями в рецептурах, с каждым обжигом посудные изделия обретают всё большее качество, каковое им надлежит иметь!

Его высокопревосходительство навещает нас редко: в основном, доверенных людей присылает за почтой или отчётами. Кое-кто из мастеров тихонько ругает Ивана Антоновича за вредность, но ты не думай, на самом деле он человек достойный, просто не всегда умеет распознать, с какими трудностями создание порцелина связано.