Порцелиновый узник

(Нат К. Уотсон)

1753, окрестности Петербурга

Ночь была тиха и удивительно спокойна. Со стороны реки долетал ритмичный шорох волн, а здание завода на берегу – это старое больное здание с его сквозняками, скрипами, тресками и капелью крыш – оно, наконец, погрузилось в сон, вымученный и крепкий. Никто сегодня не бит и не наказан, сегодня нет оставленных голодать на потеху надзорным – все уже разошлись, окончив работы. Покидая мануфактуру, многие заворачивали намеренно к его домику и, пока охрана не спохватывалась, начиная отгонять криками и тычками, люди бросали полные сочувствия взгляды в окно второго этажа. Взгляды, в каждом из которых читалась поддержка и любовь… То было несколько часов назад, ещё до наступления ночи. А сейчас тихая ночь пришла.

И она была его союзницей.

Офицеры, хотя не сразу, тоже притихли. Митя смотрел из окна, как исчезают вдали его – ещё совсем недавно его! – рабочие, а после, обратившись в слух, ждал, пока охрана перестанет мерить шагами дом. Громкие голоса, брань, смех, скрип лестницы… Двое самых молодых, он узнал поступь, ушли проверить здание мануфактуры; за стеной, в бывших покоях Гунгера, остался поручик Тархов, а подполковник Хвостов, да, это он, более быть некому, прохаживался внизу в лаборатории… Ещё час или около того, по возвращении подпоручиков, на первом этаже играли в карты, подъедали немудрёный харч и наверняка – пили. Затем был совершён обход дома и, наконец, двое ушли спать, а двое заняли свои посты – внизу и возле его комнаты.

Пора.

То и дело на дверь косясь, Митя собрал карандаши, стряхнул капли чернил с перьев и убрал всё вместе под листы дневников. Поверх легла тяжёлая книга. Пиалы и ступы заняли полки. Вот так, ни звука. Ни шороха услышать не должны, коли распахнутое окно сквозняк потревожит… Руки, давно привычные к тонкой работе, были аккуратны, а разум опережал действия. Сгрести последние копейки в платок, сунуть в карман. Камзол, старенький, но тёплый, снять придётся – ежели переплывать Неву, он стеснит движения. Митя с тоскою оглядел собранную за годы труда научную библиотеку и стиснул ручки окна. Пусть. Даже если пешком идти останется, потом, когда достигнет другого берега, и самому добиваться аудиенции Черкасова, - пусть. Начало осени погожее, следов на сухой земле не заметят. А он слишком устал просить и ждать, слишком отчаялся верить, что барону будут переданы все его промемории.

Нога ступила на подоконник – там, за углом дома, он помнил, нет окон, зато есть близко растущее дерево. По карнизу добраться до него, по ветвям вниз – и вперёд. Он не станет брать чужого, не возьмёт и собственного. Он не в силах один разрешить тяготы мастеров – а потому обязан объясниться с Иваном Антоновичем.

Шаг, ещё шаг, другой… Каблуки сапог опасно скользили по узкому выступу. Митя спиной вжимался в стену, продвигаясь вперёд, и в этот миг… послышался шум приближавшейся кареты.

«Не теперь, Боже милостивый! Токмо не теперь…»

Но напрасно он, замерев и почти не дыша, молился, чтобы экипаж проехал мимо. Цокот копыт делался отчётливее и множился. Ближе, ещё ближе… Карета, кажется, не одна, с нею всадники… Митя вздрогнул, едва не оступившись. А затем ночь, разом перестав быть союзницей, впустила ветер в прикрытое окно – грохот рам переполошил обитателей домика.

- Тревога! Убёг, гадёныш!..

- Его высокопревосходительство с охраной пожаловали!

- Как – убёг?..

- Да не, вон он есть, нашёлся!

- Ну, за такое всем несдобровать…

Беготня, крики, стук дверей. Неподалёку уже был различим голос Черкасова – барон действительно приехал, и именно в тот момент, когда хуже придумать оказалось невозможно. Ветер, неожиданно холодный, мазнул по обнажённой шее и рукам – угол дома всё никак не приближался, а позади, Митя оглянулся, передёрнувшись, уже торчала в окне Тархова физиономия.

- Вот он, господин барон! Всё, как вы и боялись: удрать надумал, сволочь такая!

Поручик попытался выбраться следом на карниз, но вовремя остановился: узкий выступ никак не мог выдержать его мощной конституции. Шаги, между тем, обогнули дом – Иван Антонович Черкасов с двумя надзорными и четвёркой собственных людей предстал во всём блеске:

- Добрый вечер, господин Виноградов, я, похоже, вовремя? Что вы изволите там делать?

Положение его, стоящего на стене дома, делалось совершенно глупым. А от дружного смеха вслед за вопросом – ещё и унизительным.

- Я искал встречи с вами, Ваше высокопревосходительство, - начал Митя взволнованно, - по-видимому, произошла чудовищная ошибка, и мои промемории к вам не передавали…

- Отчего же, читал сии доклады, - кивнул Черкасов, поправляя дорожный плащ, - прелестный слог. А вы, стало быть, порядком недовольны, Дмитрий Иванович? Замок пробовали вскрыть, по окнам вот лазаете…

Митя в возмущении округлил глаза.

- Что же это за порядок, ежели моих людей секут и жалованья лишают, а меня заперли как преступника? Вы давно в отъезде, господин барон, а здесь творится постыдный произвол! За какую провинность биты братья Черновы? А Ванька Богданов? Мальчишка зарисовал печь для обжига – а его батожьём!

- Во-первых, люди – не ваши, - спокойно заметил Черкасов и подал кому-то знак – со стороны завода один из надзорных уже тащил высокую лестницу. - Мануфактура подчинена мне и Кабинету, равно как и вы, Дмитрий Иванович. Мастеровые страдают за присущее скотство, а вы – за неусердие. А во-вторых…

Лестницу приставили к карнизу.

- …надоело глаза поднимать. Спускайтесь – или вас снимут.

Довольный Тархов осклабился в окне. Офицеры шагнули ближе, но Митя, сильнее в стену вжавшись, покачал головой – сердце отозвалось болью на это равнодушно брошенное «скотство».

- Иван Антонович, как можете вы…

- Для вас, бергмейстер, я – господин барон.

- …как можете вы дозволять подобное – вы, кого здесь почитают?! Желаете быть слепы – что ж, я добьюсь справедливости у самой Государыни Императрицы!

Надзорные опять рассмеялись. Один из них подошёл к Черкасову, держа кулем свёрнутый плащ.

- Сие, боюсь, невозможно, господин Виноградов, - тонко улыбнулся Иван Антонович, - некая особа желает вам воспрепятствовать и свести с вами тесную дружбу. Вы ведь не откажете в дружбе даме?

Жестом ярмарочного лицедея он развёл складки плаща – в руках офицера поблёскивала тяжёлая железная цепь.

- За дело, господа. Теперь мне надоело всерьёз.

И вот тогда Митя понял всё. И ещё прежде, чем двое взобрались на лестницу, он прыгнул. Прыгнул, движимый инстинктами, расталкивая опешившую охрану и понимая уже, что обречён – свободы оставалось на несколько мгновений. Отчаяние, обман Черкасова, собственная глупая наивность и мысль о государыне Елизавете Петровне, единственной, на кого он мог ещё надеяться, - всё смешалось внутри и запылало.

Его скрутили и потащили в дом. Он отбивался, в какой-то момент вырвавшись, и снова был схвачен. Один против восьмерых, он брыкался, лягался и царапался, едва ли ощущая наносимые удары. Перед глазами плыло.

- Нет! Нет! Нет!

- Господин Виноградов, будьте благоразумны!

Лязгнула перекинутая через потолочную балку цепь. Щёлкнул замок.

- За что?!

Хлопнула оконная створка. С задетого стола дождём посыпались предметы.

- Держите его!

- Левую руку!

- Нет!

- Господин Виноградов, не вынуждайте ломать вам кости. Ваше положение зело усугубится.

Звонкая оплеуха обожгла щёку. Другая, третья… На запястье сомкнулся тяжёлый оков.

- За что?..

Его швырнули на кровать как котёнка, напоследок ещё пару раз ударив. Барон Черкасов всё это время стоял у двери, невозмутимо следя за происходящим и лишь указания раздавая.

- Господа, ввиду имевшей место нерадивости вас ждёт особый разговор, - заметил он запыхавшимся надзорным, - вас же, Дмитрий Иванович, я выслушал, - он с усмешкой поймал Митин взгляд, - и определил оставить новый порядок. Дела вы будете вести токмо со мной, и пускай сие уроком послужит.

Сопровождаемый охраной, он вышел из комнаты. Щёлкнул в запираемой двери ключ. Митя с трудом повернул тяжёлую голову, чувствуя, как из носа сочится кровь. Стул был опрокинут, карандаши, перья и измятые листы ворохом покрывали пол. На обложке старинной книги виднелся след от солдатского сапога… Ночь предала его. Подняв левую руку, Митя посмотрел на неё, будто не узнавая. Оков гулял по тонкому запястью, но высвободить ладонь и пальцы было невозможно.

Внизу в лаборатории послышались голоса и шаги: Черкасов выговаривал надзорным за их ошибки. Баюкая прижатую к груди руку и морщась от боли, крепнущей по всему телу, Митя обернулся к двери.

- За что… - прошептал он с ужасом.

* * *

1740, окрестности Фрайберга

Вначале было слово… и, остро хлестнувшее меж лопаток, оно погнало вперёд:

- Ну и иди!

За словом пришёл гнев. Не на Митяя, он ведь ничего не ведает, зуёк простодушный… Михайло сердился на себя. На берграта Генкеля, присвоившего их деньги. На попусту потраченное время, кое, при ином наставнике, принесло бы куда больше пользы. Он-то сам пользу нести стремился, он рвался за науками, одержимый жаждой новых познаний во благо Отечества, а что дал ему год – целый год – во Фрайберге? Жену, с которой пришлось разлучиться, полунищенское существование и унижение да бессмысленные аптекарские опыты… У ближайшего ручья он наспех умылся, привёл изношенное платье в порядок и привычно уже принюхался к рукам. Бесполезно: вонь химикатов, сколько ни три, осела на пальцах и в носу, пока не собираясь исчезать.

Ещё и гордость уязвлённая не могла успокоиться… Нет, домой, токмо туда! Прежде – в Лейпциг, найти русского посланника, а потом уж – в Россию. У него теперь есть Элизабет, есть его семья, наконец, у него дело Петра, кое нужно продолжить – и на это впредь достанет и сил, и умений. На него столькие надеются! А Митька, наивная голова, поймёт или понял уже... Небось, бежит следом и ворчать продолжает. Ничего, дорога до Лейпцига верная, тут не заплутаешь, скоро они остановятся и поговорят. И вот тогда-то Митяю суждено признать, что путь им один, а ограниченное учение горного советника ничего не стоит.