***

Булгаков вошёл в комнату и вздрогнул: посреди на стуле сидел человек в кожаном пальто с поднятым воротником. И хотя Булгаков сразу признал в нём старшего куратора первой категории Лария Похабова со стеклянным глазом, он развернулся и побежал на кухню за топором. Однако, странное дело, всякий раз когда он должен был свернуть на кухню, он неизменно попадал назад в комнату.

– Ну что… долго будешь бегать?.. – спросил Ларий Похабов, когда Булгаков в очередной раз вырос на пороге.

Его правый стеклянный глаз с растёкшимся брачком нехорошо блеснул в свете коридорной лампочки.

– Сколько надо, столько и буду! – буркнул Булгаков и схватился за табуретку.

– Однако слабоват ты будешь против меня, – лишь усмехнулся Ларий Похабов, который, кроме всего прочего, имел силу над вещами, и табуретка рассыпалась в руках Булгакова.

Булгаков отбросил ножку табуретки, которая осталась у него в руках, и отскочив к стене, встал в боксёрскую стойку, собираясь дорого продать свою никчёмную жизнь щелкопёра.

– Хочешь… – предложил Ларий Похабов тоном ленивого патриция, – я Гоголя позову?..

– Зачем?.. – тупо спросил Булгаков, приходя в себя и опуская руки.

– Он наставит тебя на путь истинный! – осудил его Ларий Похабов, отбрасывая прочь скандальную выходку Булгакова, как явную глупость.

– К чёрту путь истинный! – упёрто ответил Булгаков, тряхнув головой, как бычок перед дракой.

Хотя, конечно же, он любил Гоголя, как любят первой юношеской любовью. Но Гоголь ничем помочь не может, когда ты уже на гильотине, подумал Булгаков, ощущая всю тяжесть происходящего.

– Ладно… – в раздражении поднялся Ларий Похабов. – Рукопись я забираю! Черновики больше не жги, самому же пригодятся!

Была в его фигуре какая-то обречённая усталость, как у солдата на передовой, словно что-то произошло в его мире – глобальное, тёмное, мрачное, но он не хотел проговориться.

– А что со мной?.. – опешил Булгаков, посмотрев на рукопись.

– Долг тебе никто не простил, – поморщился Ларий Похабов, как от кислого. – Пиши роман о дьяволе и не вздумай начинать новый, который потрафит твоей душе, но не дастся тебе до конца. Только время потеряешь.

Фигуранту нельзя было открывать будущее. Это была аксиома кураторов, но по-другому воздействовать Ларий Похабов уже не мог: Булгаков проявлял упрямство и ни во что не хотел верить из-за дрянного характера.

– Почему?.. – возмутился Булгаков со всей гордостью, на которую был способен. – Что, поклясться на крови? – сморщил он в презрении правую щёку.

За окном весело зеленели деревья, да порой тарахтели машины. И никому не было дела, что здесь, на Большой Пироговской, 35, творились мрачные, страшные и неземные дела.

– Не надо! – остановил его Ларий Похабов, не имея права рассказывать ему о Елене Сергеевне, о вдохновении, которое придёт вместе с ней, о новой, короткой вспышке славы, и забвении на четверть века. – Перегоришь, как лампочка, – хмыкнул он, давая понять, что знает все творческие слабости Булгакова.

В этом был какой-то смысл, которого Булгаков не понял.

– Я не буду для вас ничего писать! – отклеился он от стены, не веря ни единому слову Лария Похабова, хотя для этого у него не было никакого резона, всё, что говорил Ларий Похабов, пока исполнялось с математической точностью на сто процентов.

Ларий Похабов странно посмотрел на него, как будто сонно, как будто издалека, с другой стороны реки, как будто хотел что-то сказать, но не сказал.

– И что вы со мной сделаете?! – насмешливо не уступил ему Булгаков.

– Увидишь… – пообещал Ларий Похабов. – Я даже не пугаю...

Он вдруг обмяк, словно безмерно устал.

– А я ни не боясь! – в запале нарывался Булгаков, но мгновенно вслед за Ларием Похабовым сдулся, как шарик, который проткнули иглой.

– Ну бывай, – почти дружески махнул Ларий Похабов и исчез, вовсе не оставив запаха окалины, что страшно удивило Булгакова.

Ещё больше он был раздосадован тем, что на этот раз обошлось без обычного, особо нудного и скрипучего увещевания, однако отсутствие оного было чертовски плохим знаком; и он не знал, что и думать: то ли это конец жизни, то ли лунные человеки на него плюнули, растёрли и забыли. Зачем тогда, скажите, им рукопись?

Он получил её через пару дней, изрядно почёрканную и сокращённую на две трети. Неделя у него ушла, чтобы усмирить гордыню и разобраться в претензиях Гоголя. В девяноста девяти случаев он вынужден был с ними согласиться. В конце рукописи было приписано: «По прочтении всенепременно сжечь! Н. Гоголь, 4 марта, 1852 года». Одна эта подпись стоила того, чтобы вся литературная и театральная Москва пала ниц. Кто может похвастаться, что с тобой работает сам великий Гоголь?! Всё зависит от точки отсчёта. Если точка отсчёта – всё человечества, это ещё не значит, что я шизофреник, тупо думал Булгаков.

Ещё три дня рукопись лежала у него в столе, и Булгаков смотрел на неё, как почку дьявола: то с благоговением, то с ненавистью, понимая, что не может нарушить волю гения, а потом все же швырнул в печь подальше от греха, здраво полагая, что Николай Василевич Гоголь, как и лунные человеки, следит за ним из каждого тёмного угла, и бог его знает, что он может сотворить в порыве гнева.

Всё это время он работал окрыленный и день, и ночь, вдруг поняв, что получил в подарок ощущение на уровне каждого слова и даже каждой точки в отдельности. Это было более чем странно, словно он чувствовал присутствие ещё одного человека, его внутреннюю, очень благодатную в литературном смысле цензуру. И схлестнулся с ним из принципа: не вылезай, бо убью, но под напором здравых аргументов гения потерпел поражение и научился ещё одному качеству: быть логичным по всему тексту, а не предаваться мелкому романтизму, который ничего не стоит по сравнению с жёстким прагматизмом стиля. Получается, сюжет был нарасхват, только успевай записывать ощущения.

С этого момента он стал писать гораздо лучше: жёстче, ёмче и качественнее, хотя ещё и без того совершенства, к которому стремился. И тоска хватала его душу, и терзала, как волк овцу. Конечно же, это были не лунные человеки, потому что они не были литераторами. Наверное, это последний довод королей, решил Булгаков, и думал, что Гоголь зря тратит на него время, но «Кабалу святош» не бросил из принципа, хотя, действительно, ненависть к недругам, которая клокотала в нём, потихонечку начала остывать, и текст выходил вялым и посредственным; а главное, что я не вижу в нем смысла, обречённо думал Булгаков, раз на меня не хотят делать ставку.

И если бы он был более дальнозорким, то понял бы, что это его качество, становиться равнодушным к тексту, и есть его порок, который преодолеть крайне сложно прежде всего из-за собственного характера, а всё потому что он видел конец произведения и ему становилось скучно, он терял вкус к работе и становился к ней безразличным, как подросток к соске.

Он понимал, что ему не хватает таланта к раскрытию большое полотно романа, что не умеет обобщать, что по природе склонен к камерности и может развернуться на пяточке размером с дискуссию двух людей, хотя оттуда его изгоняли всеми доступными способами! Но кто? Он долго думал и пришёл к выводу: что сам великий Гоголь или не менее великий Воланд. Кто из двух ломал его стиль и манеру, он не знал точно. Но подозревал, что от него требуют нечто такого, чего, он не понимал до конца, но уж точно не феерии.

Как он ошибался!

***

Гэже, то бишь Елену Сергеевну Сабаневскую, он не видел ровно сто лет и три года. Под напором бешеной и ревнивой Ракалии он напрочь забыл о её существовании, как, впрочем, и обо всех других женщинах вместе взятых.

И если бы не кривой Ларий Похабов и долговязый Рудольф Нахалов, которые маскировались под гостей, он так бы и просидел одиноко весь вечер на дне рождения у художника Моисеенко наедине со своими мыслями о своей несчастной литературно-театральной судьбе, которая не складывается, хоть тресни!

Наконец в голове у него лениво щёлкнуло, как семечка в чьих-то зубах, и Ларий Похабов предупредил суровым голосом надсмотрщика: «Не спать!» Булгаков встрепенулся и понял, что дело неспроста, что лунные человеки тут как тут, приглядывают, ловят рыбку в мутной воде, в том числе и на любовном фронте. Но это того стоило, потому что увидел рядом с собой за столом чрезвычайно красивую женщину: чёрную, восточную, с глубокими карими глазами весёлой ведьмы, женщину в бриллиантовой оправе, с червлёными золотыми серьгами и золотыми же кольцами на аристократических пальцах.

– Ах!.. – просто и естественно воскликнула Гэже (так он назвал её сто лет назад), – я прочитала все ваши романы!

– Не самое интересное занятие в жизни! – угрюмо буркнул он, потому что романов у него было раз два и обчёлся. А опубликованных – ещё меньше, так что хвалиться было нечем.

Гэже удивилась.

– Вы так непосредственны, – упрекнула она, – что диву даешься! Другой бы ахал от восторга!

Правая бровь её взлетела вверх, а на губах мелькнула короткая, заинтересованная улыбка.

Она знала Булгакова только со слов Белозёрской, которая его в грош не ставила. «Ах, котик, ну, какой он писатель? Сидит по ночам бумагу марает… я потом ею печь растапливаю. Только ты ему не говори, а то смертельно обидится», – говорила она, многозначительно поводя бровью, мол, любой автомеханик даст ему сто очей вперёд.

Поэтому она и пришла, чтобы разобраться, кто же на самом деле Булгаков, и нашла, что даже на первый взгляд совсем не так уж дурён, что на вид гораздо лучше, чем большинство представителей мужского пола, озабоченных сексом, деньгами и карьерами, и что у него такие же волчьи глаза, как и у полковника Германа Курбатова.

Сам полковник Герман Курбатов заявится к ней во сне и открыл карты со всей фантасмагоричностью, на которую был способен: «Ежели вы не передумали, а готовы идти до конца, и вам это надо, то отправляйтесь завтра же на день рождения к Моисеенко, где будет ваш подопечный!» Она поняла всё по-своему: деньги из волшебного ридикюля уже брала? Брала! Значит, заказ в силе, и отступать некуда.