И он даже не успев оглянуться из-за опасения быть разоблачённым, быстро пошёл по длинному тёмному коридору назад, не без сожаления вытирая губы, хранящие её запах, сунул с бесконечной нежностью платок в карман, вышел на лестницу, слыша, как Гэже непререкаемым тоном отдает распоряжение кухарке и официанту.

Ему вдруг сделалось легко и весело, он засмеялся на удивление окружающих и понял, что она его любит и что нарочно вышла на кухню, заметив, что он якобы идёт курить. И это стоило дороже всех сокровищ мира.

Он вернулся к столу, сел между артиллерийским офицером и провокатором их контрразведки, выпил водки и хорошо поел.

***

Елена Сергеевна писала в своём дневнике то, что не попало в официальную его часть.

«Однажды Миша, имея весьма таинственный вид, увлёк меня в Старопименовский переулок, оказывается, чтобы показать, как он разделается с Маяковским на биллиарде. Я знала, что он это делает только ради меня, потомку что недолюбливает Маяковского за то, что тот пренебрежительно отозвался о его пьесе «Дни Турбиных», мол, «это не пьеса, а страдания белым поносом». Естественно, доброхоты тотчас донесли. И Миша был зол на него все эти годы. Однако я сама попросила его и несколько раз напоминала ему, что хочу познакомиться с Маяковским, и мне было интересно, как оба вывернутся. Ничего экстраординарного не произошло. Они, обмениваясь пикировками, типа «как насчёт рябчиков» и «вдовы Зои Пельц», заказали пять партий.

Когда Миша меня представлял, Маяковский сказал мрачно, пронизывая меня тяжёлым, гипнотическим взглядом:

– Мадам, сейчас я разделаю вашего фрэнда под орех! Вы будете свидетельницей моего триумфа! – но посмотрел почему-то не на меня, а на Мишу.

Фрэнд – это было словечко из его турне по Америке. Таким образом он намекнул, что, мол, меня выпускают, а тебя, шавку, знаменитого писаку, драматурга и белую литературную сволочь, держат в золотой клетке.

Маяковский наклонился, целуя руку. Совсем близко я увидела большие, карие глаза магического типа, и на какое-то время попала под их обаяние.

Маяковский заметил и грубовато произнёс:

– Не бойся, я не кусаюсь…

Миша криво усмехнулся, перековеркивая фразу:

– И опять я дружил с поэтической мухой…

Намекая на его кокаиновую страсть и буйный нрав на людях.

Однако я поняла его фразу совсем по-другому: Маяковский не имел ни малейшего представления о запредельных формах жизни, о которой порой писали все парижские газетки, а отголоски разносились по всему миру. Несомненно, Миша имел в виду лунных человеков, знакомством с которыми тайно гордился, и жалел, что у нас об этом нельзя было говорить в открытую. Маяковский же понял всё по-своему. Слова Миши были камень в его огород либидо. Я подумала, что он убьёт Мишу, но он сдержался, только моментально стал суше и жёстче, и я увидела, как свирепеет его подбородок, похожий на неотёсанную глыбу камня.

Меня позабавила сама пикантность ситуации. В отношении нас с Мишей Маяковский или ничего не понял, или ему было ровным счётом наплевать, кто с кем дружит и кто с кем спит. И тут я вспомнила о его музе, Лиле Брик, и всё сложилось одно и к одному: он был отрешён от быта, поэтическая революция не наступила, хотя он отчаянно старался, и посему его, разочарованного, интересовала только его личная жизнь: его Лили, кокаин и, разумеется, скандальные громкие стихи, которыми он зажигал толпу, как агитационными листовкам-плакатами.

Пришла Лиля Брик в прозрачном платье, рыжая, кусачая, и сказала:

– Давай поспорим на победу?!

Вряд ли её привлекала литература такого типа, которую писал Миша, где надо долго и внимательно читать, чтобы много думать. И вообще, она была под влиянием Маяковского, у которого слова были, как топор, весом в полтонны, эмоциональнее, чем кипяток из чайника.

– Давай, – согласилась я, потому что в те годы любила зряшно рисковать.

Мне казалось, что в этом есть какой-то смысл. Потом, благодаря полковнику Герману Курбатову, я поняла, свою глупость: нельзя ходить туда, куда не ведут дорожки, а любопытство хуже смерти.

– Маяковский… – хитро сказала она, с любовью взглянув на его широкую спину и расставленные ноги, он как раз собирался нанести удар, и рука была заведена за спину.

– А я думаю, Булгаков, – естественно, ответила я, стараясь скрыть язву в голосе относительно её платья.

Официант, который нас обслуживал, едва не свернул шею. Может быть, отчасти меня выдала челюсть, которую я невольно выставила вперёд.

– Это почему? – с удивлением посмотрела на меня Лиля Брик своими карими, маслеными глазами, подкрашенными с явным намёком на ведьму. – Ведь очевидно же!

Казалось бы, огромный по сравнению с Мишей и физически сильный Маяковский должен победить одним махом. Но я-то знала, что Миша не оставит ему шансов при малейшей ошибке и ювелирно его обыграет.

– Потому что он ловчее и быстрее, – сказала я. – А ещё у него хороший глазомер.

– Ах… – наиграно воскликнула Лиля Брик, не слушая меня. – Вы что живёте вместе?!

– Конечно, нет! – быстро ответила я.

– Так я тебе и поверила, – повела ведьмиными глазами Лиля Брик. – Впрочем, мне всё равно! – мило улыбнулась она, и мы стали подругами.

– Я попросила Булгакова познакомить меня с Маяковским! – ответила я сухим тоном, чтобы прервать опасную тему.

И мы заказали бутылку «Магарача» и стали следить за ними. Вначале они играли, несколько лениво, потом в них проснулся азарт.

Последний раз я видела Маяковского среди публики в Институте народного хозяйства, где он читал свою «Паспортину». А здесь же, в небольшом накуренном зале, он был просто огромным по сравнению с ловким и субтильным Мишей.

Мы выпили по бокалу вина, от которого сразу же прочистились мозги, и я засомневалась в своей удаче.

– А вот так?! – воскликнул Миша и ударил не с таким сухим и звонким щелчком, как Маяковский, а почти что музыкально на ноте «ля», и чисто забил шар в правую дальнюю от меня лузу.

Маяковский болезненно дёрнул щекой и сказал:

– Ах… наш Херувим с Зойкой не победим!

Прежде чем ударить, Миша ответил иронично, задумчиво наведя на Маяковского свой белый взгляд волка:

– Как можно «взвихрить растянутые тягучие годы горя»?..⁵

– Можно! – горячо воскликнул Маяковский. – Если всем захотеть, то мы всегда на коне!

Несомненно, Миша намекнул на косноязычие Маяковского, но не стал педалировать, заставляя повиснуть фразу для размышления. Оказывается, они знали произведения друг друга наизусть. Это ли не было признаком опасного уважения друг к другу.

– Что такое хорошо, а что такое плохо?..

Маяковский натужно засмеялся, и его отпустило. Свысока своего роста он хлопнул Мишу по плечу:

– Это, брат, плата за место под солнцем!⁶

Щёлк! И Миша забил пятый шар. Я уже знала, что Миша любит бить с оттяжкой, что он научился этому ещё в Киеве, в биллиардной у Голомбека в паре с его другом детства, Борей Богдановым, который застрелился. И что удар с оттяжкой, это признак мастерства белого офицерства. Миша под большим секретом рассказал мне, что воевал на Кавказе и даже был контужен гранатой в рукопашной. «К счастью, наши вовремя ударили! – сказал он так, как будто ещё раз сражался на поле брани. – Но об этом никто не должен знать, иначе ты погубишь меня».

Хотя, конечно, за глаза его давно называли «контриком», но подробностей его биографии, которые он скрывал, не знал никто. Чувствовали, что он белая ворона в стаи чернокрылых, и его не любили в приёмных.

Маяковский подошёл и отпил из бокала Лили Брик, не сводя с меня своего необузданного взгляда.

– Надеюсь, у тебя есть деньги?! – поиздевалась Лиля Брик, намекая на его проигрыш.

– Девочки, не скучайте! – усмехнулся Маяковский и снова ушёл играть.

– Я его бешеного никогда не останавливаю, – сказала Лиля Брик. – А он на тебя положил глаз! – весело тряхнула она рыжими кудрями. – Берегись! Он не отступится!

Я только глупо хихикнула, вовсе не представляя, к чему всё это приведёт. У меня возникла шальная мысль, спросить у Лили, участвовали ли она в групповом сексе. Но, конечно же, не спросила. Однако, казалось, она услышала, потому что озорно среагировала:

– Семейная жизнь сразу с двумя мужчинами имеет свои особенности. Главное, меньше ревновать… мужчинам… – добавила она и беспечно рассмеялась, хотя и не без смущения.

– Что так просто? – удилась я, подумав о Сабаневском, уж он-то не был виноват в моей распущенности, и мне сделалось стыдно, иначе бы я продолжила разговор на щекотливую тему. Кто ещё из твоих знакомых живёт в триолизме?

– Всё имеет свою цену. Мы с ним всё время ссоримся. Даже по пустякам. Я не могу смотреть, как он путает родительный и винительный падежи! Меня это бесит!

Целую минуту я забыла закрыть рот: оказывается, их волнуют такие мелочи.

– Брось… – сказала я, – любой корректор поправит…

– В том-то и дело, что он начинает кричать о том, что гениям всё дозволено!

– И что?.. – я посмотрела с этой точки зрения на Маяковского.

Был ли он гением, я не знала. Скорее, человеков, который любит создавать вокруг себя ажиотаж и вихри необузданных чувств.

– А то, что с ним трудно честно обходиться. Чтобы уговорить его на такие мелочи, я трачу массу времени!

– Это цена вашего союза! – согласилась я.

– Да какой союз?! Нет никакого союза! Есть добровольная жизнь в одной квартире.

– И всё? – удивилась я.

– И всё! – сделала она невинный вид. – У нас у каждого своя комната. Естественно, иногда встречаемся в одной постели по банным дням. Но это не так интересно, как кажется.

– Да-а?..

Казалось, я выдала себя с головой, интересуясь сексуальными подробностями.

– Да, много возни. В результате у меня оргазм по дюжине раз, – похвасталась она, произнеся слово «оргазм» нараспев, как неаполитанский речитатив.

– Что, так бывает? – удивилась я.

– Хм! – парировала она мою наивность. – Я нимфоманка! Если хочешь, приходи к нам в этот четверг, у нас как раз такой банный день.